Женщина с абсцессом, которую я лечил, уже стояла у двери. В руках — тёплая вязанка трав, на плечах — новый платок.

— Я… тоже уйду, — сказала она. — Вы мне расскажите что да как делать, а дома родные стены да семья помогут до конца оправиться. Уж сама до дома дойду. Спасибо тебе, мил человек. Не верили мы… а ты — вот какой….

— Согласен, — кивнул я. — Но повязки меняй каждый день. И никаких тяжестей.

Она поклонилась, как перед иконой, и тоже ушла.

Я закрыл дверь, остался один.

Почти один.

Марфа лежала у печки, глаза открыты, спокойные. Слабая, но в сознании.

— Очистка избы? — спросила она хрипло.

— Санитарная, — ответил я. — Осталась только ты. И я.

Она улыбнулась уголками губ.

И впервые за всё время я понял — в доме стало тихо не от одиночества, а от мира.

Ваня вечером зашёл ненадолго. Принёс чистые тряпки, подмёл пол, поставил сушиться очередной пучок багульника.

— У тебя… лицо другое, — сказал он вдруг. — Будто небо увидел.

— Или пережил бурю, — вздохнул я. — Всё хорошо, Ваня. И ты — молодец. Завтра отдохни. День будет нелёгкий.

Он не стал спорить. Только оставил у порога небольшую тряпичную куклу, ту самую, на которой тренировался перевязки делать. Молча. И ушёл.

Я снова остался один.

Вернее — с Марфой. Она дремала спокойно, подоткнув одеяло под бок, где недавно было вскрытое нутро. Веки подрагивали, но дыхание было ровным. Тепло от неё, от печи, от всей этой глиняной коробки согревало так, как не грела никакая больница, никакой город.

Я сел у стены, закрыл глаза.

Где-то в другом времени сейчас вечерняя смена, стерильный свет, звон капельниц, недовольные хирурги, суета коридоров.

А тут — тишина. Огонь. Живая женщина, которой я спас жизнь не благодаря технологиям, а потому что просто не мог не сделать этого.

Я чувствовал усталость костей. Тупую, земную, настоящую. Но и удовлетворение — глухое, почти животное. Я не просто выжил. Я справился. Сложнее, чем с болью. Сложнее, чем со страхом. Я справился с невозможным. Здесь. Сейчас.

И, быть может, я наконец… не чужой.

«День 41.

Изба — тиха.

Пациенты — выписаны.

Осталась Марфа.

Шов — чистый.

Жизнь — продолжается.

Я — жив.

Здесь. И это — мой дом.»

Вчера я оперировал женщину в избе, на кухонном столе. Сегодня я варю ей отвар из ромашки и календулы, проверяю пульс и уже не дрожу руками. Мир, кажется, перестал трещать по швам — на какое-то мгновение.

За сорок два дня в этом мире у меня появился дом. Не просто изба с печкой — а место, куда приходят не чтобы умирать, а чтобы жить.

У меня есть пациентка, которой я спас жизнь. Есть мальчишка, что ходит за мной с глазами, полными смысла. Есть уважение, осторожное, но настоящее.

И есть… слух. Он разносит моё имя по округе, будто я не фельдшер, а нечто между чудотворцем и ведьмаком.

Снаружи — зима подбирается ближе. А внутри — аптечка почти пуста. Осталось немного бинтов, спирта с десяток капель, трамадол ушёл. И всё это — без возможности пополнить запасы. Магазина за углом нет. И не будет.

Зато у меня есть:

Ваня — ученик и помощник, быстро учится;

Небольшой запас мыла и трав;

Несколько банок самогонного спирта — основа для настоек;

Признание деревни — пока робкое, но устойчивое.

И главное — я жив. А это, пожалуй, главный итог.

Я проснулся рано — раньше солнца, раньше петуха. Как будто внутренний будильник включился на тревожную волну. Печь ещё тлела. В углу — всё тот же ровный, но осторожный вдох.

Марфа.

Подошёл к ней. Осторожно сел рядом, откинул одеяло. Она уже открыла глаза.

— Доброе утро, — сказала тихо.

— Доброе, — кивнул я. — Проверим, как ты у нас там внутри.

Она кивнула едва заметно. Было видно — устала, но уже не такая тусклая, как вчера. Глаза живые. Щёки розовеют. Пульс уверенный. Температура нормальная.

Осторожно приподнял одеяло, расправил бинты. Повязка сухая. Шов держится. Отёк — спал. Я обработал края настойкой календулы, сменил повязку, не забыв заговорщически прошептать:

— Красоты не прибавлю, но жить будешь.

— Ты про шов или про себя? — хмыкнула она.

Я усмехнулся.

— Про нас обоих.

Она снова закрыла глаза, но уже не от слабости, а с облегчением.

Она выкарабкивается. Всё получилось.

Я ещё немного посидел у печки, проверил банку со спиртом — плотно закупорена, не испарился. Сушёные травы на полке — убраны как положено. Всё как надо. А потом…

Стук в дверь. Не спешный. Весомый.

Я сразу понял — не деревенский.

Открыл. На пороге стояли трое: один — в холщёвой одежде потемней, с широким поясом, при сабле; другой — писарь, с дощечкой и оловянной печатью на шнуре; и третий — молодой, в меховой шапке, при перстне на руке и тонкой, но властной манере держаться.

— Здесь живёт доктор? — спросил он негромко, но так, что спина сама выпрямилась.

— Живёт, — ответил я. — И вы по делу, полагаю?

— Я — боярский сын Матвей. Отец мой слыхал, ты тут людей к жизни возвращаешь. И вот я здесь. Поглядеть.

Он оглядел избу, заглянул внутрь.

— И поговорить. У меня вопросы.

Я молча отступил в сторону, приглашая.

Он вошёл, сбросив с плеч дорожную накидку. Уверенный, молодой.

Но в глазах — не злость. Интерес. Осторожный. Умный.

Начинается…

Боярский сын Матвей прошёл в избу, осмотрелся внимательно, но без брезгливости. Не как человек, привыкший к мягким перинам, а как тот, кто не впервой бывает в крестьянском быту. Он окинул взглядом лавки, полки с банками, пучки трав, котёл над печкой. Марфу заметил краем глаза, но не подал виду.

— Ты лечишь? — спросил, не тратя слов на любезности.

— Да. Чем могу, кого могу.

— И чем?

— Травы. Отвары. Настойки на спирте. Повязки, промывания. Иногда — режу. Если нужно.

— Режешь? — писарь чуть качнулся, но Матвей даже бровью не повёл.

— Ночью вырезал гнойную опухоль в животе. Иначе бы умерла.

Он повернулся к лежащей Марфе:

— Она?

Я кивнул.

— Жива. Температуры нет. Шов чистый.

Матвей подошёл, посмотрел на неё сверху.

— Как звать?

— Марфа.

— Добрая ты баба, — сказал он, почти уважительно. — Вон сколько держишься.

Марфа открыла глаза, слабо улыбнулась:

— С таким лечащим — и в могилу не хочется.

Он усмехнулся. Вернулся ко мне.

— Кто ты такой, Дмитрий?

— Фельдшер. Был. В своей земле.

— И откуда же ты?

Я замер. Но соврал бы — он бы понял.

— Издалека. Очень. Туда дороги нет. Только сюда.

Матвей смотрел пристально. Потом вдруг кивнул, коротко и резко.

— Хорошо. Мне не важно, откуда ты. Важно, что ты умеешь.

Он повернулся к писарю:

— Запиши: «В селе Глухарёво пребывает человек, называющий себя Дмитрием. Лечит — по-новому. Люди выживают. Под наблюдение не брать. Пусть работает».

Писарь посмотрел с изумлением, но не спорил.

— И ещё, — добавил Матвей, — если кто из деревенских вякнет про ведьмачество — первыми отвечать будут передо мной.

Он снова посмотрел на меня:

— Ты мне понравился. Умный. Спокойный. Без высокомерия. Делай, что делал. Но помни — ты теперь на виду. И если умрёт кто именно по твоей — отвечать будешь по всей строгости.

— Понял, — ответил я просто.

Матвей кивнул, повернулся и вышел. Писарь за ним, оставив только еле заметный запах печатного воска и тревожной надежды.

Я только успел сесть, как дверь снова распахнулась — на этот раз без стука. На пороге стояла Лукерья, в платке набекрень, с перепуганным лицом:

— Дмитрий! Деду Васе худо! Упал у двора, за сердце хватается! Кричит, что боль в груди, в руку отдает, в челюсть стреляет!

Я встал уже на ходу, схватил сумку и накинул тулуп.

— Где он?

— У коровника! Его туда посадили, но еле дышит! Белый весь!

— Жив ещё?

— Да! Но глаза стеклянные…