Я наложил повязку на лоб, убрал волосы, обернулся — Ваня стоял в дверях.

— Уходи.

— Я… я могу помочь…

— Уходи, Ваня. Это — не учёба.

Он кивнул и молча вышел, прижав дощечку к груди.

Я вымыл руки, как мог, мылом и спиртом. Ладони дрожали, но не из-за страха — из-за избытка адреналина. Сердце стучало в ушах, словно подгоняло: быстрее.

Острым ножом наметил линию разреза в правой подвздошной области. Помнил наизусть: кожа, подкожка, фасция. Дальше — аккуратно, по миллиметру.

Я резал. Медленно. Плавно. Пальцы знали, куда идти, даже если разум подвывал внутри: ты в глиняной избе режешь женщину без наркоза в XV веке. Ты с ума сошёл.

Кровь пошла — немного. Промокнул. Обработал спиртом. Дальше — слой за слоем. Обнаружил воспалённый аппендикс — покрасневший, набухший. Рядом — гной. Небольшой, но уже опасный.

— Прости, — прошептал я.

Перевязал основание, отсёк. Весь процесс — не дольше пятнадцати минут. Но по ощущениям — вечность.

Осторожно наложил внутренние швы кетгутом, благо пару ниток нашёл в дальнем кармане сумки. Снаружи — только плотные перевязки и молитва, чтобы всё срослось.

Когда закончил, откинулся на пол и понял — всё. Дальше она сама. Или нет.

Я сидел рядом, пока её дыхание было ровным. Пока сердце билось. Пока в голове не зазвучала одна простая мысль:

Я смог. Здесь. Сейчас. Без света. Без приборов. Только с ножом, руками и верой.

Я сидел у стены, спиной к холодному бревну, и смотрел, как ровно поднимается и опускается её грудь под одеялом. Марфа спала. Жива. Пока — жива. Я сделал всё, что мог. Остальное — не во власти медицины, ни древней, ни современной. Только время и организм.

В голове шумело. Словно что-то отвалилось внутри и с облегчением упало на пол. Я не замечал, как дрожали руки, как по лицу стекал пот. Не от жара, а от усталости. От тишины после бури.

Я провёл экстренную операцию на кухонном столе. Без ассистента. Без электрокоагуляции. Без света, кроме фитиля. В 1447 году. В глиняной избе. На женщине, которую… я уважаю. А может, и больше.

Когда-то на Севере я вправлял вывихи, зашивал рваные раны после драки, даже один раз — удалял осколок стекла из живота под фонариком. Но тогда рядом были фельдшеры, скорая, больница — хоть что-то. А здесь — я один. Один против всего.

И я справился.

Никто не умер. Пока.

Я посмотрел на свои руки — в пятнах крови, с обломком ногтя на мизинце, мелкие ссадины от грубой верёвки. И почувствовал, как где-то глубоко внутри поднимается странное, глухое чувство. Не гордость. Не облегчение. А что-то похожее на… ответственность. За эту женщину. За деревню. За тех, кто теперь идёт ко мне, как в последнюю аптеку на краю света.

Я встал. Проверил пульс. Тихий, ровный. Щёки чуть тёплые. Я сжал её ладонь.

— Держись. Ты сильная. Ты сильнее меня. Просто потерпи.

Прошёл час.

Она пошевелилась.

— Дмитрий?.. — голос слабый, чуть слышный.

Я сразу оказался рядом, подложил под голову свёрнутое полотенце.

— Здесь. Всё хорошо. Уже всё позади.

Она попыталась повернуть голову, поморщилась.

— Ты… вырезал?

— Да. Аппендицит. Почти прорвался. Ты бы не дожила до утра.

Она прикрыла глаза, губы дёрнулись в улыбке.

— А я думала… ты шутник, а ты — мясник.

— Я и то, и другое. Главное — всё получилось.

Она долго молчала, потом прошептала:

— Не оставляй меня. Пока не встану.

— Даже не думал уходить.

Я взял её за руку. Сжал чуть крепче. Она не отдёрнула.

В эту ночь я не сомкнул глаз. Но впервые за всё время здесь мне не было страшно. Только спокойно.

Утро выдалось прохладным. Очень тихим, с той сыростью, что ползёт из-под земли, как напоминание: осень близко. Я вышел на крыльцо, потянулся и вдохнул. Воздух пах дымом, навозом и… жизнью.

Во дворе уже суетились куры, где-то стучал топор. Из соседнего двора вышел мужик с вёдрами, кивнул мне — и тут же остановился.

— Ты чего… бледный как полотно. Ночью не спал?

Я усмехнулся.

— Работал. Бывает.

Он кивнул, но посмотрел как-то пристально.

Слухи здесь разлетаются быстрее воробьёв.

Когда я зашёл обратно в избу, Марфа спала. Глубоко. Дыхание ровное. Лоб — прохладный. Я осторожно поправил одеяло, проверил повязку — кровь не проступила. Отёк — умеренный. Шов держится. Всё идёт, как надо.

Я сел у окна с кружкой тёплой воды, глядя, как по деревне начинают расходиться люди. Кто с лукошками, кто с вилами, кто просто, как баба Дуня, ходит от дома к дому «на слухи».

И я знал — сегодня слух дойдёт до каждого.

О том, что ночью, в избе на краю села, резали живого человека.

Что ведьмак, лекарь, пришлый — перерезал живот женщине, и она… выжила.

Они будут шептаться. Кто-то — с уважением. Кто-то — с ужасом. Но все будут говорить.

И это уже не остановить.

Я допил воду и записал в тетрадь:

«День 41.

Марфа — стабильна.

Шов — сухой.

Температура — норма.

Впервые — операция в “поле”.

Живы оба.

Слух пошёл. Готовиться к буре».

Не прошло и часа, как в дверь тихо, но уверенно постучали.

Я отложил тетрадь, выглянул — на пороге стоял староста. В своём домотканом кафтане, с запылённым посохом, как будто только с поля. Но выражение лица у него было совсем не будничным.

— Доброе утро, Дмитрий.

— И тебе, Илья. Заходи.

Он помолчал, словно взвешивая.

— Нет. На улицу выйди. Поговорим.

Я накинул тулуп и вышел. Мы прошли чуть в сторону, за угол избы, туда, где ветер не продувал насквозь.

— Говорят… — начал он и сразу замолчал. Потом посмотрел мне прямо в глаза. — Говорят, ты ночью Марфу резал.

— Говорят правильно, — спокойно ответил я. — Аппендицит. Если бы не резал — умерла бы.

Он кивнул. Не быстро. Не осуждая. А как человек, который уже взвешивает решение.

— Народ… волнуется. Не каждый день в деревне кого по-живому режут. А уж бабу — и подавно.

— Понимаю.

— Но при этом никто не умер. Это… — он замялся, — это пугает больше всего. Что ты это сделал — и сработало.

Я молчал. Ждал.

Он скосил глаза на дверь моей избы.

— Ты чего — святой? Или… из иной земли?

— Ни то, ни другое. Просто знаю, как лечить. И делаю, что могу.

Он тяжело вздохнул, потом вдруг стукнул посохом по снегу.

— Вот что, Дмитрий. Слухи уже по всей округе. Завтра приедет боярский человек. Проверить, правда ли всё. А до этого — чтоб ты без глупостей. В селе ты нужен. Но порядок — важнее страха.

Я кивнул.

— Я не бегаю. Не колдую. И не прячусь. Всё, что я делаю — это чтобы люди не умирали.

Староста посмотрел пристально. Потом снова вздохнул — и уже мягче:

— И вот за это… спасибо тебе. Но ты всё равно держись. С народом у нас просто: сперва молятся, потом боятся, потом жгут.

Он развернулся и ушёл, не попрощавшись.

А я остался стоять у стены. Снег трещал под ногами.

А внутри — тревожно шевелилось: гроза на горизонте. И у меня нет ни громоотвода, ни щита.

Я вернулся в избу, стряхнув снег с плеч. Воздух внутри был тёплым, как парное молоко. Огонь в печи потрескивал лениво, в углу шипел чайник, а под одеялом у дальней стены сидел тот самый старик — отец Игната. Уже без бинтов, с перевязанным боком, бодрый, даже слегка раздражённый.

— Ты где шлялся, лекарь? Я тут закипел уже от безделья. Печь топить не умею, баба не ворчит, даже куры молчат — скукота!

Я усмехнулся.

— Значит, здоров. Пора на окончательную выписку.

— Пора-то пора, — буркнул он. — Да Игната с телегой поди ещё ждать.

— Подожди у Григория. Сын твой там сейчас, кузнецу помогает. Уж больно ты ему надоел.

— Вот зараза… — пробормотал старик, но уже улыбался. — Ладно, спасибо тебе. За всё.

Он встал, оделся, и я выдал ему с собой мешочек с мазью, сменную повязку и строгий взгляд:

— Если рана опять потечёт — сразу ко мне. Или пошлю за тобой.

Он только махнул рукой и, пошатываясь, вышел.