Я сел у печки, греясь. В голове крутились слова Григория, ощущения от труда, боль в ухе, но ещё и странное чувство — будто я вплетаюсь в ткань этой деревни. Не гость, не чужак. А уже её часть.

Пусть и пока маленькая.

Поздно вечером — стук в дверь. На пороге стоял мужик с порезом на ладони. Глубоким, рваным.

— Сказали, ты люд лечишь, — пробормотал он. — Так глянь, что с рукой. Больно, блин…

Я осмотрел. Порез неглубокий, но грязный. Взял воду, промыл. Обработал спиртом — мужик взвыл.

— Что ты делаешь, душегуб!

— Дезинфекция. Чтобы гниль не пошла. Потерпи.

Зашивать не надо было. Наложил повязку, дал советы.

— Руку держи в чистоте. Повязку меняй. Через два дня — зайди, гляну.

Он кивнул. А потом добавил:

— Спасибо, лекарь. Будь ты хоть с края света — видно, что дело знаешь.

Когда он ушёл, я долго смотрел в потолок.

Я действительно становлюсь частью их мира. Через боль, кровь, труд… через простые вещи.

И это, чёрт побери, придаёт силы.

Проснулся рано — ещё до первых криков петухов. За окном стояла тишина, как будто сам воздух не хотел просыпаться. В печи потрескивали угли, и в углу шуршала мышь. Тело ломило после вчерашней работы у Григория, особенно плечи.

Я медленно сел на лавке, откинул одеяло и натянул сапоги. В доме было холодно, изо рта валил пар. В щель меж досками в оконной раме пробивался рассвет — тусклый, как и сама жизнь в этой эпохе.

Марфа уже возилась у печи. От неё пахло хлебом и чем-то копчёным.

— Поднимайся, лекарь, — сказала она, не оборачиваясь. — Кузнец твой с утра опять приходил. Говорит, чтоб ты зашёл к нему, как проснёшься.

— Понял, — пробормотал я, протирая глаза. — Чует мою благодарность и хочет её растянуть на неделю вперёд.

— А ты думал? — хмыкнула она. — Здесь просто так никто ничего не делает. Даже доброту вернут потом трудом.

Позавтракал. Сегодня — каша из пшена с маслом. Каша — клейкая, горячая, и пусть приелась за эти дни, но в такой холод шла на ура. Запивал кислым молоком. Ели молча, как будто между нами уже установилось молчаливое уважение.

— Марфа, — сказал я, когда ставил миску обратно, — ты не обидишься, если я переберусь в отдельную избу? Не навсегда. Просто я… чувствую себя обязанным. Не хочу мешать.

Она посмотрела на меня и кивнула:

— Ты не мешаешь. Но понимаю. Мужику нужен свой кров. Староста сказал, тебе дадут избу старого Онуфрия. Он умер весной. Хата стоит пустая, только печь надо бы подчинить, да пол подлатать.

— Спасибо тебе, — сказал я тихо. — За всё.

— Поблагодаришь — когда сделаешь там порядок. Не жить же тебе в склепе.

Избу я нашёл у самой опушки, где деревня переходила в лес. Дом выглядел уныло: солома на крыше местами провалилась, дверь висела на одной петле, ставни скособочились. Но сама конструкция стояла крепко — сруб был добротный, без перекосов.

Внутри пахло затхлостью и прошлым. Сухие травы, старый хмель, немного сырости и много пыли. У печи валялось что-то похожее на кочергу, рядом — глиняная миска с засохшими корками.

Ощущение было такое, будто сюда никто не заходил с ранней весны. Тишина. Только паутина колыхалась на ветру.

Я вдохнул, снял куртку и засучил рукава.

Ничего. Сейчас приберём.

Первым делом — вынес мусор. Сломанные лапти, треснувшие черепки, гниющая солома с пола. Потом открыл ставни — солнце ворвалось в избу, и стало чуть живее. Я взял нож и начал соскребать нагар со стола, отчистил лавки, протёр посуду — то, что ещё можно было спасти.

Из сумки достал спиртовой раствор и губку — благо, немного ещё оставалось. Протёр полки, очаг, стол. Спирт едко пах, и я услышал, как под окнами кто-то шепчет:

— Говорят, он воду огненную льёт на дерево. Оттого всё блестит…

— Это от грязи, — ответил другой голос. — Он жгучим зельем изгоняет заразу.

Я усмехнулся. Похоже, местные уже вовсю обсуждают мои методы.

После обеда пришёл Григорий. С порога присвистнул:

— Ну ты шустрый. Я думал, ты тут месяц разгребаться будешь.

— Есть стимул, — ответил я. — Свой угол, пусть и полусгнивший, — лучше любой чужого.

Он принёс пару досок, мешок соломы и пару глиняных мисок.

— Вот тебе начальное приданое, — сказал он. — С печью сам разберёшься, она живая, просто труба осела. А солома — чтоб не мёрзнуть.

— Благодарю. Только у меня к тебе встречный вопрос.

— Какой?

— Где бы достать иглу побольше и нитку крепкую? Надо одежду подлатать. Куртка вон, на шве разошлась, да и рубаха местами пошла.

Григорий почесал бороду:

— Спроси у Пелагеи, она вдова нашего старого портного. Шить не шьёт, но нитки у неё остались.

Вечером, уже при свете свечи, я сидел у печи и латал куртку. Сшивал старые швы капроновой нитью из аптечки, благо игла была медицинская. Каждая петля давалась с усилием — ткань грубая, да и пальцы стёрты после кузницы. Но всё же — работа шла.

За окном кто-то прокричал — кажется, звали корову. Деревня жила своей жизнью. Люди двигались, топали, тащили, спорили. И среди этого шума я чувствовал себя — странно — на своём месте.

Под утро, когда я уже лёг, в дверь постучали. Осторожно, как будто не хотели пугать.

— Кто там?

— Это я, Егор. Порезал голень. Глубоко. Ты, говорили, лечишь…

Я поднялся, взял сумку. Открыл.

Мужик — лет сорока, с обветренным лицом, на ноге тряпка, которая уже пропиталась кровью.

— Давай сюда, — сказал я. — На свет.

Порез оказался длинный, но не опасный — с внутренней стороны. Промыл, обработал, склеил края пластырем, зафиксировал бинтом.

— Больно?

— Было. Сейчас — терпимо.

— Повязку держи чистой. Завтра зайдёшь — проверю.

Он смотрел на меня с какой-то… благодарной тревогой.

— Спасибо. Я уж думал, опять к Пелагее идти — она солью засыпает…

— Соль — не выход. Надо аккуратно. Чтоб не загноилось.

Когда он ушёл, я опять сел у печи.

Вот теперь я и вправду здесь. В своей избе. В своей шкуре. И с делом.

Пробуждение в собственной избе ощущалось совсем иначе. Пусть кровать — просто лавка, подстилка — старый тулуп, а из угла дуло сквозняком, но всё равно — своё.

Я разжёг печь, подбросил сухих щепок, потом бросил горсть крупы в чугунок. Овёс с кипящей водой — не пир, но желудок сказал спасибо. К избе уже привычно тянуло запахами дыма, золы и сырого дерева.

Утро было тусклым, с редкими снежинками. Деревня просыпалась. По улице кто-то уже погнал скот, крики, лай собак, хлопанье дверей. Я вышел на крыльцо, вдохнул морозный воздух.

Жив. И, похоже, на месте.

Не успел толком разогреть воду, как в дверь снова застучали. На этот раз громко, с отчаянием.

— Эй! Лекарь! Выходи! У нас беда!

Открыл. На пороге стоял парень лет двадцати, разгоряченный, в поту. За ним был мужик постарше, держась за плечо.

— Упал, — пояснил тот, — с бревна. Плечо вон как встало… не как было.

Поднял взгляд — действительно. Рука неестественно оттопырена, плечо вывернуто вперёд и вниз. Вывих. Классика.

— Заходите, — сказал я. — Быстро.

Усадил пациента, снял полушубок. Мужик кряхтел сжав зубы. Я оглядел сустав, проверил — да, передний вывих. Классика. Главное — не тянуть. Иначе начнутся отёки, и будет хуже.

— Сейчас будет больно, — сказал я. — Но быстро.

Он кивнул, не глядя. Я дал ему старый ремень — кусок кожи, чтоб сжал зубами. Устроил его сидя, прижал плечо к себе, зафиксировал руку, дернул — аккуратно, но резко.

Щёлк. И тишина. Только его дыхание, тяжёлое, хриплое.

— Всё, — сказал я. — Вставай.

Он молчал, потом вдруг… расплакался. От облегчения.

— Не ломал? — спросил старший.

— Нет. Вывих. Сегодня — лёд, компресс. Неделю беречь.

Наложил повязку из бинта, благо в сумке оставался чистый. Повязка, по сути, — простая восьмёрка, чтобы держать руку к телу. Дал пару советов: не напрягать, спать на спине, не поднимать конечность.