Ваня замолчал. Потом, чуть слышно:

— Я.

Я посмотрел на него внимательно. Уже не тот робкий парнишка, что прятал глаза. За последнее время он вырос — не в рост, а в стойкость. В спокойствие.

— Ну что ж, раз ты это сказал — работать будем серьёзно.

Я достал пару полосок ткани и деревянную ложку.

— Представим, что у нас — перелом руки. Первая задача?

— Зафиксировать. До прихода помощи.

— Верно. А если помощи не будет?

— Тогда — шина. Или хотя бы доска. Привязать, чтоб не шаталась. Потом — холод. Если есть.

— А если рана открытая?

— Давящая повязка. Промыть, если не сильно течёт. Или… прижать, если кровь хлещет.

Я кивнул.

— Молодец. Теперь покажи на деле.

Он взял куклу, которую мы смастерили из тряпья и бересты, аккуратно наложил повязку, подвязал «руку» к дощечке. Движения ещё немного неловкие, но видно — учится.

— А теперь — дезинфекция. Чистыми руками.

Он пошёл к бадье, вымыл руки с мылом, потом обработал пальцы спиртовым раствором. Даже лицо посуровело — будто готовится к настоящей операции.

— Всё верно, — сказал я. — Но помни главное.

— Какое?

— Лучше вымытые руки — чем тысяча трав. Чистота — половина лечения. Вторая — голова.

Ваня кивнул. А потом, не глядя, спросил:

— А ты… когда умрёшь — я всё это продолжу?

Я вздохнул.

— Лучше бы я успел это записать, пока живой. Так надёжнее.

Он снова кивнул и пошёл складывать повязки.

Уже смеркалось, когда в дверь осторожно постучали. Я подумал — очередной случай, но когда открыл, на пороге стояла Марфа. Без корзинки, без своей обычной бодрой прямоты. Лицо бледное, губы поджаты. Она опиралась на косяк, будто неуверенно стояла.

— Чего это ты… — начал я, но она перебила:

— Живот болит. Вон тут, — она положила ладонь чуть ниже груди. — С утра ныло, а теперь… ноет хуже.

— Заходи.

Я усадил её на лавку у печки, положил ей под спину сложенное одеяло.

Она не спорила — уже само по себе тревожный знак.

— Боль резкая или тупая?

— Как будто… давит. Сначала тошнило. Сейчас нет. Есть не хочется. Глотать тяжело. Но по-женски всё в порядке, не те боли.

Я кивнул. Эпигастральная зона. Поджелудочная? Желудок? Печень?

— У тебя раньше такое бывало?

— Иногда. Когда у нас хлеб старый ели или постились долго. А сейчас вроде всё было… нормально.

Я взял одеяло, уложил её чуть горизонтальнее, прощупал аккуратно живот.

Под рёбрами — твёрдо, напряжено. На глубоком вдохе — болезненно.

— Придётся попоститься. Дня два — только тёплая вода, отвары. Ни жирного, ни жареного. И покой. Ни шагу в лес.

— Как же травы?

— Травы подождут. А ты — не железная. Глупо людей лечить, а самой в землю лечь.

Марфа усмехнулась, хотя было видно — её пробирает.

Я вскипятил воду с ромашкой, добавил пару капель спирта, дал ей отвар.

— Если через день не легче — буду колоть. Но пока — тепло, отвар и покой.

— И не пить самогон?

— Тем более не пить самогон.

Она лежала с закрытыми глазами, потом прошептала:

— Никогда не думала, что доживу, чтоб меня лечил кто-то. И чтоб это… был не дурак.

— Привыкай, — сказал я. — Я тут надолго.

Я взглянул в окно — вечер сгустился, как крепкий отвар. С улицы тянуло сыростью, где-то вдали ухала сова. Марфа лежала с полуприкрытыми глазами, кружка с ромашкой так и осталась в её руке, едва отпитая.

— Ты идти-то сможешь? — спросил я тихо.

Она чуть повернула голову, но не поднялась.

— Нет. Голова ватная. Живот ноет. Будто кто кулаком изнутри давит.

— Тогда оставайся. У печки тепло, тут тихо.

— Ты что, совсем один?

— Сейчас — да. Пациентов на ночь отпустил домой. Оба идут на поправку. Пусть разомнутся после долгого лежания.

Она немного подумала и коротко кивнула.

Я подложил ей под ноги ещё одно одеяло, под бок — подушку из свернутой холстины. Сам развёл огонь в печке, чтоб стало ещё теплее. Поставил греться чайник, нашёл остатки мяты и липы — для нового отвара.

— А ты… добрый, — тихо сказала она. — И заботливый. Для чужака.

— Для больных, — поправил я. — А ты сейчас именно такая.

Она хмыкнула, но не спорила. Минут через десять уже дремала — тёплая, укрытая, со слабой тенью боли на лице.

Я сел напротив, открыл тетрадь, поглядывая, как она дышит. Ровно, хоть и немного прерывисто.

«День 39, вечер.

Марфа — приступ боли в эпигастральной области.

Предварительно: гастрит или перегрузка.

Температура — в норме.

Назначено: голод, тепло, отвар.

Оставлена на ночлег.

Мир в избе. Огонь в печи.

Тишина лечит лучше слов».

Проснулся рано, ещё до рассвета. Печь едва теплилась, воздух в избе был сыроват, с запахом золы и чего-то тревожного. Я не сразу понял, что именно меня разбудило, но потом услышал — приглушённый стон.

Марфа.

Она лежала на боку, сжимая руками живот. Лицо бледное, на лбу — испарина. Я сразу встал, подошёл, наклонился.

— Где болит?

— Ниже… справа… — еле слышно выдохнула она.

Подвздошная область. Резкая боль при пальпации. Живот напряжён, защитная реакция. Я замер.

Температура — подскочила. Щёки горят, лоб влажный.

Блин.

— Марфа, — тихо сказал я, — ты же понимаешь?

Она кивнула. С трудом. Глаза мутные.

— Скажи прямо, — прошептала. — Что это?

— Аппендицит. Острый. Причём… уже в опасной фазе.

Я отошёл к столу, чтобы не дать ей увидеть, как меня самого трясёт. Не от страха — от осознания.

В голове всплыл тот старый фильм — Учёник Авицены. Когда хирург, окружённый фанатиками и криками «это ересь», резал живот султану почти на живую. Я помню, как в детстве смотрел это, затаив дыхание. Тогда казалось — жуть. Но герой знал, что делает. Он спас. Он знал, где резать.

А сейчас… Сейчас я тоже знаю. Только вместо операционной — глиняная изба, вместо лампы — фитиль над головой. Никакого наркоза. Никаких швов. Только нож, спирт, бинты. И моя дрожащая рука.

А главное — жизнь человека, которая мне не безразлична.

Я ещё раз посмотрел на Марфу. Она смотрела на меня так, будто уже знала, что я решусь.

— Сделаешь? — спросила она.

Я не ответил сразу. Только кивнул.

Я стоял у стола, глядя на скудный набор инструментов, и впервые за долгое время почувствовал, как по спине бежит холод. Не от страха. От предельной концентрации. Передо мной была не просто пациентка. Передо мной была Марфа. Та самая, что первой в этой глуши приняла меня за живого. Та, что делилась травами, не задавала лишних вопросов… и не дала сойти с ума.

Я раскрыл свою медицинскую сумку — потрёпанную, но родную, как кусок дома. Лазал в ней как в старом рюкзаке — на ощупь, на автомате. И вдруг пальцы наткнулись на маленький флакончик.

Трамадол.

Я даже замер на секунду.

Потом выдохнул и чуть не рассмеялся от облегчения.

— Живём.

Я не знал, как он выжил в этой сумке — с её кочками, дождями, жарой у печки. Но он был. Плотно закрыт. Не истёк срок. Половина дозы — и Марфа хотя бы не будет выть от боли. Это не полный наркоз, конечно. Но в этом мире — почти чудо.

— У меня есть трамадол, — сказал я ей.

Она лежала, прикрыв глаза. Веки дрогнули.

— Колешь — режешь?

— Примерно так. Только потерпи.

Я вскипятил воду, облил все тряпки, нож, иглы. Положил рядом спиртовой раствор. Начал готовить всё: бинты, самодельную простынь, верёвки — чтобы зафиксировать руки и ноги, если начнётся непроизвольная реакция. Это не фантастика, это 1447 год. Тут боль — настоящая, как смерть.

Подошёл с шприцем. Она даже не дёрнулась. Улыбнулась криво:

— Только не оставляй меня тут. В одиночестве.

Я уколол.

— Не собираюсь.

Марфа медленно погрузилась в туман. Трамадол начал действовать быстро, слава фармацевтам XXI века. Дыхание стало ровнее, лоб — чуть влажный, но без гримасы боли. Глаза закрыты. Она ещё в сознании, но почти не реагирует.