— Почему плохо?

— Потому что таких людей хотят себе все. И те, кто властью живёт. И те, кто боится власти.

Ты умеешь лечить — значит, ты опасен. Ты нужен — значит, тебя захотят контролировать.

Я молчал.

Он встал.

— Завтра ты увидишь княжеского человека. Не самого князя — но того, кто говорит от его имени.

Подумай, как будешь отвечать.

Пока тебя не трогают. Но и не принимают. Ты — на весах.

И ушёл.

Я остался один.

Слуга принёс немного еды: кашу, кусок вяленого мяса, глиняный кувшин с тёплым взваром. Поблагодарил молча. Он кивнул и ушёл, будто и не был здесь.

Я ел медленно. Внутри уже не дрожало — просто холодно. Не от воздуха, от предчувствия.

Я на весах.

Не в метафоре — буквально. Кто-то где-то решает: оставить ли меня жить… или сделать частью чего-то, чего я ещё не понимаю.

Сложнее всего было не лечить.

Сложнее всего — не ошибиться в слове. Потому что тут каждый твой ответ — это перо на весах.

И если не тот наклонится — полетишь в яму. Или в цепи. Или просто исчезнешь.

Я пытался вспомнить — что знаю об этом времени? Кто у власти? Какие нравы? Что им важно?

Порядок. Подчинение. Польза.

Я должен быть полезным. Но не самодовольным. Спокойным. Но не покорным.

И главное — живым. Не мёртвым в теле, не мёртвым в голове.

Лёг на лавку. Долго смотрел в потолок.

Не уснул.

Только на миг прикрыл глаза — и в темноте послышался скрип шагов.

Не сон.

Завтра будет решаться моя судьба.

Утро выдалось серым, будто кто-то специально закрыл небо грязной тканью. Я не спал, только дремал, так что, когда в дверь постучали, был уже на ногах.

— Идёшь, — сказал слуга. — Без промедлений.

Мы прошли по коридору, потом ещё по одному — богаче. Тут уже не пахло дымом, как в деревне. Тут пахло властью. Стены обиты тканью, резные наличники, тишина — почти пугающая.

Меня провели в просторную горницу. У окна стоял мужчина. Высокий, плечистый, лет за пятьдесят. Плащ из сукна, украшенный тонкой вышивкой. Взгляд — как у бойца, который много видел, но привык молчать.

Он повернулся. И сразу стало понятно, что именно о нём вчера говорил слуга.

Левая рука — до локтя. Ни перчатки, ни повязки. Просто пустой рукав, аккуратно подогнутый.

Он окинул меня взглядом, чуть прищурился:

— Ты — тот самый лекарь?

— Я. Дмитрий.

— Ты не из наших мест. Это видно с порога. Но говорят, ты лечишь, как мало кто умеет.

Я промолчал. Он подошёл ближе.

— Я — Андрей Иванов. Слуга князя. В прошлом — воин. Руку мне срубили под Торжком. Уже… десять лет, а может, больше. И с тех пор, — он постучал по виску, — она всё ещё болит.

Я кивнул. Спокойно. Не удивился.

Фантомные боли. Старый враг.

В XXI веке их лечили долго, с трудом. Иногда — почти случайно. Но однажды я видел ролик в интернете. Казалось бы, трюк. Но он срабатывал.

— Расскажи, как болит, — попросил я.

— Как будто пальцы жмёт в кулак. Как будто ломит кости. Иногда ночью будто гвозди вбивают в кисть. Хотя кисти — нет.

Он говорил тихо, почти сдержанно. Но в глазах была усталость. И надежда. Осторожная, почти забытая.

Я осмотрел культю. Чистая. Рубец гладкий, старый.

— Ты можешь встать напротив зеркала?

— Зачем?

— Поверишь — не поверишь. Но это… как игра разума. Я объясню, только сперва — нужно большое зеркало. Есть такое?

Он задумался, потом кивнул одному из слуг. Тот ушёл и через минуту вернулся, волоча тяжёлое зеркало в деревянной раме.

— Поставьте его вот так, — я показал. — Чтобы он видел правую руку, а левая была за зеркалом. Чтобы в отражении создавалось ощущение, будто обе руки на месте.

Я поставил Андрея сбоку от зеркала, так, чтобы он видел свою правую руку, как будто это левая.

— Теперь сожми кулак. Медленно. И медленно разожми.

Он сделал. Вздрогнул.

— Чувствую… как будто левая тоже двигается.

— А боль?

Он замер.

Молча стоял с минуту, глядя в зеркало. Потом сел на лавку. Лицо у него было, будто он только что вышел из ледяной воды.

— Её… нет. Как будто отпустило. Первый раз… за десять лет.

Я молчал. Просто наблюдал.

— Что это за колдовство?

— Не колдовство. Это мозг. Он верит глазам больше, чем памяти. Он видит руку — и думает, что всё в порядке. И отключает боль.

Всё просто. Если знать, как.

Он долго молчал. Потом встал, положил руку — ту, что осталась — мне на плечо.

— Ты мне помог. Я не забываю. Отдохни. Думаю, скоро тебя позовут снова.

Через полчаса я действительно получил неожиданную вольность — княжеский человек отпустил меня прогуляться по городу.

— Только далеко не уходи, — добавил он. — Будешь нужен — найдём.

Я вышел на улицу. Воздух в Новгороде был сырым, пах дымом, водой и… надеждой.

Я шёл по мостовой, между торговыми рядами, наблюдая за жизнью — настоящей, плотной, древней.

Кто-то спорил у лавки, кто-то молился у храма, кто-то ругался с возчиком за вязанку дров.

Я был здесь чужим. Но меня никто не гнал. Пока — просто наблюдали.

Через час я вернулся в ту самую пристройку, где мне отвели место. Печь уже топили, стоял кувшин с тёплой похлёбкой, хлеб.

Я поел молча, аккуратно. Собрался прилечь — просто обдумать произошедшее.

В голове крутилось многое: зеркала, фантомная боль, лицо этого Андрея, его слова.

«Ты мне помог — а это почти родство».

Странное родство, но… в этих краях — другого и не будет.

И тут — снова стук.

На пороге стоял человек в более дорогой одежде, чем раньше. Без лишних слов:

— Князь.

— Немедленно.

— Он желает видеть тебя.

Быстро умылся, поправил рубаху, проверил, чтобы не было пятен от еды. Инстинкт — профессиональный, почти забытый, но сработал.

Слуга провёл меня по длинному, холодному коридору. Стены с резьбой, факелы в кованных держателях, сводчатые проходы — всё говорило: здесь не просто дом, а крепость, власть, структура.

Мы остановились у массивных дверей. Один из стражников постучал, и изнутри тут же раздалось:

— Пусть войдёт.

Меня пропустили.

Зал оказался не таким большим, как я ожидал. Скорее уютным, но при этом — без показного богатства. Князь сидел у окна, в низком кресле, руки на коленях.

Лицо спокойное, но взгляд — цепкий. Настоящий управленец. Не тот, кто бросается словами. Тот, кто слушает, чтобы потом решать судьбы.

— Ты — Дмитрий, — сказал он. Не спрашивая. Утверждая.

Я поклонился.

— Слуги мои говорят, ты снял боль с человека, что десять лет страдал.

Сделал это без молитвы, без ладанки, без хирурга. Только зеркало.

Это так?

— Да, — кивнул я. — Так.

— Как?

Я выдохнул.

— Человеческий разум устроен сложно. Когда человек теряет руку — мозг продолжает верить, что она на месте. И боль остаётся.

Но если показать ему отражение здоровой руки — разум верит, что больной — исцелён. И отпускает.

Это… фокус для мозга. Но он работает.

Он некоторое время молчал, переваривая.

— Кто ты, Дмитрий?

Я подумал. Долго.

Сказать правду — нельзя. Соврать — опаснее.

— Я — лекарь. Не местный. Я много видел. Я учился не у травниц, а у людей, что режут и сшивают тела, чтобы спасти.

Я не святой. Но я умею лечить.

Я не ищу власти. Я хочу работать. И не бояться за жизнь.

Князь встал. Прошёлся вдоль зала, разглядывая свитки на полке. Потом вернулся ко мне.

— Ты редкий человек, Дмитрий.

Такие, как ты, меняют судьбы. И потому — опасны.

Но я не дурак, чтобы терять полезных людей.

Он сделал шаг ближе:

— Ты останешься здесь. Я хочу, чтобы ты лечил моих людей.

Но будешь под наблюдением.

Ты не в тюрьме — но и не вольный ветер.

Он протянул руку — одну руку. Не для пожатия. Для решения.

— Согласен?

Я смотрел на протянутую руку. Ни капли торга, ни угрозы. Просто — предложение судьбы.