Когда я открыл калитку — она уже стояла у крыльца.

Марфа. В платке, в тёплой шубке.

Та же… и не та. Взгляд светлее. Щёки румянее.

— Я думала, что ты уже… забыл дорогу, — сказала она с улыбкой, в которой дрожала радость.

Я сделал шаг, второй — и обнял её.

Слов не нужно было. Она прижалась к плечу, и я почувствовал, как горячее дыхание коснулось шеи.

Она подняла лицо — и всё случилось само.

Поцелуй.

Тёплый, тихий, как ответ на долгую, трудную зиму.

— Я… — начал я, но она приложила палец к губам.

— Молчи. Ты здесь. Всё остальное — потом.

Вечером.

Я сидел у печи. В доме было темно и уютно.

В голове — шумело. Не от сбитня. От всего.

От людей, что справились без меня. От Григория. От Марфы.

От чувства, что я нужен не потому, что всё держу сам — а потому, что успел передать.

Я взял тетрадь:

**День 181.

Я дома. Мои ученики справляются.

Люди живут.

А я — сижу у печки, держу за руку женщину, которую вытащил из тьмы,

и чувствую: я на месте.

Впервые — по-настоящему.**

31 декабря.

Утро встретило меня синим инеем на окнах, запахом дров и тишиной.

Той особенной тишиной, которая бывает только перед чем-то важным.

На улице уже хлопотали: дети таскали солому, женщины наряжали ель — не настоящую, конечно, а собранную из еловых веток, связанных в пучки и вставленных в берёзовое бревно.

Катя подшивала ленты, Пашка спорил с кузнецом, как лучше развесить свечи, а я… я просто стоял и смотрел.

Впервые за долгое время мне не нужно было спасать, учить, решать.

Сегодня всё было — как надо.

Когда стемнело, зажгли факелы и свечи.

На главной поляне появился самодельный помост — столы, лавки, бочки с мёдом.

Сбоку — бубен, балалайка, ложки. Началось.

Кто-то запел. Староста хлопал в такт, бабы смеялись, дети бегали между ног.

Марфа, в новом платке, крутилась среди женщин, что-то накладывала в миски, и вдруг — подняла глаза на меня и подмигнула.

— А ну-ка, лекарь! Не стой как столб! Танцевать можешь?

— В экстренных случаях.

— Сегодня — как раз такой.

Я не успел отказаться — меня уже увели в круг.

Танцы, как водоворот, смех, как звон, лица — родные, руки — тёплые.

Марфа рядом, Катя смеётся где-то за плечом, Пашка машет ложками, как воинами на учении.

— Ты счастлив? — вдруг спросила Марфа, когда мы остановились отдышаться.

Я посмотрел вокруг.

Снег кружился в свете огня, кто-то пел вполголоса старую новгородскую песню, дети уткнулись в пироги, взрослые — в кружки.

И все — рядом.

Без гаджетов. Без вечной спешки. Без одиночества.

— Да, — ответил я. — Я запомню этот день.

Как один из самых… прекрасных.

Поздний вечер.

Я сидел у печки.

Тишина уже легла на деревню.

Марфа дремала у меня на плече.

Я открыл тетрадь. Последняя страница.

Написал:

**День 185.

Новый год.

Смех. Музыка. Жизнь.

Сегодня — не было боли, тревоги, страха.

Сегодня я был дома.

С людьми, которых спас, и которые спасли меня.

Если бы мне дали вернуться — я бы всё равно пошёл этим путём.

Потому что этот день стоил всей боли.

Потому что здесь — я живу.

И это только начало.**

Конец первой части книги.

Я смотрю на свечу, плывущую в ночной тишине.

Снег скрипит за окном, где-то шумит праздничный костёр. Смеются люди — мои люди. Мои пациенты, друзья, ученики. Деревня, которая стала домом. Новгород, который стал испытанием. И лес, который стал началом всего.

Я уже не фельдшер из XXI века.

Я — лекарь. Учитель. Воин, если потребуется.

Я не знаю, что будет завтра. Но я знаю, что был нужен здесь. И, может быть, до сих пор нужен. А пока — я жив.

А значит, буду бороться. И лечить.

Потому что я — фельдшер XV века.

Зима принесла тишину, как будто сама природа решила сделать паузу. Дмитрий стоял у окна, смотрел на белый покров деревни и думал: он выжил. И не просто выжил, а стал своим, нужным, почти незаменимым. Но где-то внутри он знал — это только начало. Ещё будут дороги. Будут больные. Будут враги и друзья. И будет он — фельдшер в XV веке.