— Это… перед бурей.

На пятый день «тишины» у ворот появился всадник. Один.

Плащ дорогой, лицо закрыто, походка уверенная.

— Мне нужен Дмитрий, лекарь, — сказал он громко, без агрессии.

Я вышел.

Он бросил коротко:

— У меня в повозке человек. Его не смогли поднять ни в Пскове, ни в Юрьеве. Говорят, что умирает. Но… про тебя шепчут не только в Новгороде.

Я напрягся.

— Кто он?

— Не спрашивай. Лучше помоги. А потом, может, и расскажу. Только сначала — глянь сам.

В повозке, под навесом, лежал мужчина.

Лицо землистое, губы потресканы. Живот раздут, дыхание — хриплое, с одышкой.

Я ощупал пульс. Нитевидный. Подмышками — горячо.

Ноги отёчные, зрачки медленно реагируют.

— Долго он в таком?

— Вторую неделю. Всё хуже.

— Он пил что-нибудь?

— Травы. Молитвы. Баня. Всё, как велели…

Я кивнул. Это был серьёзный случай. Возможно, печень, возможно — отравление. Или воспаление брюшины.

Я велел отнести его в отдельную комнату и подозвал Катю и Пашку:

— Будет непросто. Готовьте спирт, уксус, инструменты, настойку тмина и ромашки. Понадобится всё.

Позже, вечером, незнакомец подошёл ко мне один.

Снял капюшон. Под ним — не страж, не торговец. А человек с глазами чиновника. Или… дворянина.

— Его зовут Степан. Он из ближнего окружения одного очень уважаемого человека. Не спрашивай больше. Но если ты вытащишь его…

Он не договорил. Только посмотрел на меня. И я понял: на кону не просто жизнь. А, возможно, и моя судьба.

Ночь.

В комнате было душно. Мы открыли ставни, но воздух стоял — тёплый и тяжёлый.

Мужчина лежал, тихо постанывая. Живот раздут, пальпация справа внизу — резкая боль, дёрнулся даже в полусне.

Лёгкие хрипят. Пульс нестабильный. Кожа липкая.

Катя принесла спирт и чистое полотно.

Пашка держал светильник, лицо у него было бледное, но он стоял — молча, чётко, как надо.

Я тихо проговорил:

— Похоже на… воспаление брюшины. Может быть, гной внутри.

Может — печень отказала. Но и язву нельзя исключать.

Он на грани.

Я знал: сейчас операция невозможна. Он не выдержит.

Нужно стабилизировать. Выиграть хотя бы сутки.

Я приготовил отвар зверобоя с настоем корня девясила — против воспаления.

Затем дал микродозу вытяжки из пенициллина, тот самый «родной», проверенный.

Растер ноги спиртом. Компресс с уксусом на лоб. В вену — немного раствора соли и меда. Под язык — крошку валерианы и каплю можжевельника.

Он застонал. Открыл глаза.

— Кто… ты?

— Лекарь. Я тебя ещё не спас — но пытаюсь.

Он что-то пробормотал и отключился снова.

Час спустя дыхание стало ровнее. Температура упала. Пот выступил по вискам — значит, начался сброс жара.

Я облегчённо выдохнул.

— Жив пока, — сказал я.

Катя кивнула. У неё дрожали руки, но в глазах был огонь.

— Завтра всё зависит от того, что покажет живот. Если станет мягче — обошлось. Если хуже — резать.

Я не сказал вслух, но подумал:

И если умрёт — неважно, кто он. Последствия всё равно найдут меня.

Утро.

Я встал ещё затемно.

Сначала проверил дежурных — Катя уже разливала травяной настой, Пашка готовил бинты. Остальные ученики спали, как убитые. Но не я.

Я вошёл в комнату пациента.

Запах — острый, кислый, но уже не гнилостный.

Мужчина лежал, лицо чуть порозовело, дыхание ровнее. Лоб мокрый от пота. Живот — всё ещё твёрдый, но уже не стальной, как был ночью.

Я аккуратно надавил на область справа. Он дернулся, но не застонал, только стиснул зубы.

— Живой. И не хуже, — сказал я себе.

В это мгновение в дверях появился он — незнакомец в плаще.

— Можно?

Я кивнул.

Он подошёл к кровати, посмотрел на лежащего — долго, с настоящим человеческим участием.

— Степан… жив?

— Жив. Пока. Ночь была тяжёлая, но мы немного вытянули. Теперь главное — не допустить ухудшения. Есть шанс.

Он опустился на скамью. Несколько секунд молчал, потом заговорил:

— Его знают многие. Не скажу кто. Но если ты спасёшь его — это изменит многое.

Ты станешь… видимым. Не только в глазах народа. В глазах власти. В глазах Ивана III.

Ты готов?

Я посмотрел на него, как на раскалённый меч.

— Я не для славы это делаю. Но если кому-то легче — пусть знают, кто помог.

А если кому-то от этого станет страшно — пусть боятся.

Он кивнул и встал.

— Тогда жди. Тебе не только спасибо передадут. Жди… приглашения.

Вечер.

Я стоял у окна, глядя, как солнце тонет за крышами.

На дворе мелькали ученики, кто-то мыл ведро, кто-то сушил бинты, Катя где-то ворчала на Пашку за неправильно приготовленную настойку.

А я всё смотрел.

Покой, казалось бы.

Но внутри — как перед грозой: воздух тяжёлый, мысли быстрые, грудь сжата предчувствием.

Степан дышал ровно. Компресс сменили, температуру держим.

Пока жив.

Но если вытащим — меня заметят наверху. И тогда всё, что я строил в тишине, выйдет на свет.

Я взял тетрадь. Долго смотрел на пустую страницу.

Потом написал:

**День 113.

Было спокойно — стало напряжённо.

Пациент, присланный "сверху", почти на грани. Стабилизировали.

Пенициллин работает. Команда — крепнет. Ученики растут.

Чувствую, скоро нас проверят. Или позовут. Или ударят.

Готов ли я? Нет. Но и не убегу.

Я потушил светильник. Завтра будет новый день.

И, может быть, начало новой жизни. Или конца прежней.

Утро началось с крика на улице.

— Доктор! Там… там приехали!.. — захлёбываясь, закричал один из младших учеников.

Я выскочил из дома. У ворот стояла телега с чёрным навесом. Лошадь в упряжке была мокрая от пота. В повозке — трое.

Двое из них выглядели, как монахи: длинные тёмные рясы, кресты, бороды, тяжёлые взгляды.

А между ними — худощавый, в дорогом кафтане, с цепью на груди и жёстким лицом. В руке — свиток с печатью.

— Кто здесь именует себя Дмитрием, лекарем?

— Я, — сказал я, выходя вперёд.

— Тогда слушай. Во имя веры и по слову Духовного Собора Новгорода… ты вызываешься в Приказ клириков для объяснения своей деятельности.

Многие вопросы требуют ответа.

Монах справа добавил:

— Ты вмешиваешься в промысел Божий. Лечишь без таинства, без молитвы. Применяешь гнилое в пищу и называешь это спасением.

Я почувствовал, как спина похолодела.

— У меня на излечении человек, которого вы бы уже похоронили, — спокойно ответил я. — Я не жду чуда. Я действую.

— Именно это и смущает, — резко отозвался человек с цепью. — Жди вызова в течение трёх дней. Не скроешься. Мы наблюдаем.

После их отъезда тишина повисла над двором.

Катя подошла ко мне тихо:

— Они говорили, как будто уже решили всё.

Я кивнул.

— Они боятся не того, что я ошибаюсь. А того, что я прав.

Я собрал всех во дворе. Не для урока. Не для лекции. Для разговора.

Катя стояла с прямой спиной, Пашка — с зажатыми кулаками, младшие — переминались с ноги на ногу, чувствуя напряжение. Даже те, кто недавно пришёл, поняли: сейчас будет сказано что-то важное.

— Вы знаете, кто мы.

Что мы делаем. Почему. Зачем.

Я провёл взглядом по каждому.

— Мы лечим. Мы учим. Мы живём иначе.

И это пугает тех, кто привык видеть болезнь как кару, смерть как волю Божью, а знание — как ересь.

— Ко мне пришли. Не просто с вопросами.

С предупреждением.

Все замерли.

— Возможно, скоро мне придётся идти… объяснять, оправдываться, а может — отбиваться.

И не только словами.

Я сделал паузу.

— Вы не обязаны быть со мной. Можете уйти. Вернуться к обычной жизни. Никто вас не осудит.

Катя вышла вперёд.

— Если уйдём — кто тогда будет спасать? Кто примет роды у девки в лавке? Кто вытянет ребёнка с горячкой? Мы не за тобой. Мы за делом.