Когда вышел на улицу — морозно потянуло по щекам. День был серым, но свежим. Вокруг — избы, плетни, дым, редкие люди, снующие с вёдрами и дровами. Все останавливались, смотрели. Кто — с интересом, кто — с подозрением.

Выглядел я, конечно, странно. Моя современная куртка — уже запачканная, но явно не из здешнего мира. Брюки, берцы… Надо будет что-то придумать с одеждой. Хотя бы не выделяться, иначе живьём сожгут.

Церковь стояла чуть в стороне от остальных построек — низкая, деревянная, с потемневшим крестом. Рядом — колодец, лавка, где сидел сухощавый мужик в рясе. На голове — шапка, лицо суровое, взгляд — цепкий.

— Ты и есть лекарь? — спросил он, не поднимаясь.

— Я, Дмитрий. Фельдшер.

— Что за слово такое? Небось с латинского?

— Не совсем. У нас так называют тех, кто лечит людей. Я умею оказывать первую помощь, делать снадобья, перевязки…и много чего ещё.

Он встал, подошёл ближе. Обнюхал буквально.

— Не пахнешь серой. Глаз не дёргается. А дитя Григория спас ты?

— Я.

— Уколом иголки?

— Да. Есть средство, которое выходит из иглы. Быстрое. Отдохнуть не даёт, сердце разгоняет. Помогает, когда счёт на минуты.

— А это не от дьявола — скажи? Откуда у тебя такие чудеса?

Я выдержал паузу.

— Я не чудеса творю. Я просто знаю, что делать. Учился. Работал. Видел смерть — и жизни, которых спасали простые действия. Тут нет колдовства. Только опыт.

Он молчал. Потом сказал:

— Пойдём. Проверю тебя. Отче наш знаешь?

— Могу попытаться вспомнить.

Церковь внутри была такой, как и ожидал: тёмная, с резным иконостасом, запах воска и дыма. Он дал мне святую воду. Я не зашипел. Прочитал молитву — как мог. Приложился к иконе.

Он кивнул:

— Видимо, не ведьмак. Но глаз с тебя не спущу. Ступай домой.

Вернувшись к Марфе, я спустя час услышал с улицы крик:

— Батюшка! Батюшка захлёбывается!

Выбежал. Толпа возле дома священника. Женщина плачет, кто-то суетится. Батюшка сидел на крыльце, лицо красное, глаза на лоб — захлёбывался. Во рту — пена, хрип.

Поперхнулся. Еда? Кость? Инородное тело? Приём Хеймлиха — техника старая, но рабочая. Подбежал, встал сзади, сцепил руки под рёбрами, толкнул.

Раз.

Два.

Три.

Изо рта батюшки вылетел кусок варёного куриного мяса. Он закашлялся, схватился за грудь, вдохнул.

Толпа ахнула.

Он повернул ко мне лицо. Красное, мокрое, но с проблеском жизни.

— Ты… снова ты.

— Я просто не люблю, когда умирают.

Он сплюнул, крякнул, опёрся на стену.

— Допустим, ты не колдун. А просто… чудак с мозгами.

— Я предпочитаю "лекарь".

— Что ж. Пусть будет так.

Вечером сидел у печки. Печь трещала, как старая лошадь, бросая в лицо тепло. Марфа поставила мне миску с похлёбкой — капуста, крупа, кусочек сала.

— Спасибо, — сказал я.

— За что?

— За еду. За печь. За то, что не выгнала.

Она пожала плечами.

— Люди боятся чужаков. Но если ты не вредишь — то польза с тебя может выйти. Посмотрим.

Я кивнул. Вечер затихал. За окнами стонал ветер. Где-то далеко — лай собак. Здесь был свой мир, со своими законами. И мне придётся в нём жить.

Я потянулся, устроился на лавке. Глаза закрывались. Но сон не шёл.

Как же я сюда попал?

Перед глазами — снова дорога, УАЗик-буханка, вызов. Женщина без сознания. Капельница. Миг — и тишина. Вспышка. Ничего больше.

Я просто исчез. И появился здесь.

Это… необъяснимо. Никаких улик, логики. Ни сна, ни фантазии. Просто факт.

Я здесь. В прошлом. Видимо, на Руси. В 1471 году (узнал у батюшки).

Нет выхода. Нет понимания. Только я, моя сумка и мои знания.

Значит, буду лечить. Жить. И, может быть… выживать.

Проснулся от характерного треска поленьев в печи и запаха варёной репы с чесноком. В избе было уже тепло, а сквозь щель в ставне тянуло светом. Похоже, Марфа уже поднялась.

Я потянулся, садясь на лавке. Одеяло сползло, и сразу стало зябко. Сел, натягивая куртку, под которой спал. Всё ещё не привык — без отопления, без электричества, без окон со стеклом… Только я, мир пятнадцатого века, и глиняный пол.

— Очнулся, лекарь? Возьми одёжку, батюшка помог. Твоя совсем плоха — раздался голос от печи.

Марфа стояла у очага, повязанная полотенцем, в тёмной длинной рубахе, с приподнятыми рукавами. На лице — ни тени усталости, хотя, судя по углям, встала она давно.

— Очнулся, — ответил я. — И уже чую, как пахнет репой. Не поверишь, в моём краю я её не ел лет десять.

— А тут придётся, — усмехнулась она. — Сегодня с утра к тебе заглядывал Григорий. Звал помочь в кузнице. Говорит, коль ты чужой — пусть руками поработаешь, глядишь, зауважают.

— Григорий — кузнец?

— Ага. Отец того самого мальца, что ты спас.

— Хорошо. Делать-то мне особо нечего. Заодно посмотрю, как тут устроено.

Я оделся в «новьё», покрутился, вроде не плохо сидит одежда на мне. Позавтракали в тишине. Репа с кусочком солонины, квас — кислый, резкий, но после пары глотков пошёл отлично. От еды веяло простотой, как и от всего здесь. Но я ел с благодарностью — всё-таки не каждый день тебя принимают без лишних вопросов.

Кузница стояла чуть на отшибе, за изгородью. Когда я подошёл, дверь была открыта. Изнутри валил чёрный дым, слышался глухой гул, звон металла и шипение — раскалённое железо погружали в воду.

Григорий стоял у наковальни, размахивая молотом. Его лицо блестело от пота, рубаха была расстёгнута, грудь подрагивала в такт каждому удару. Он был в своей стихии — весь в чёрном нагаре, с закатанными рукавами и мощными руками.

— Здорово, лекарь, — не поворачиваясь, буркнул он. — Заходи, не стесняйся.

Я прошёл внутрь. Жара ударила по лицу, глаза заслезились. Воздух был густой от угара и пепла. Где-то в углу пыхтели меха, из очага вырывался огонь.

— Помощь нужна? — спросил я, стараясь не кашлять.

— Да вот, подержишь щипцами, пока я ковать буду. Руку крепче держи, не баба ж ты.

— Не баба, — усмехнулся я и взялся за длинные железные щипцы. Металл в них пылал бело-красным светом. От жара пот стекал по спине.

Работа была тяжёлая, грубая, но в каком-то смысле… настоящая. Я следил, как Григорий поднимает молот и точно попадает в нужное место. Каждое его движение было выверено. Он не суетился, не говорил лишнего. Только дело.

Вдруг раздался резкий треск — с металла отлетела искра, обожгла мне ухо. Я дёрнулся.

— Ай! Чёрт… — пробормотал, хватаясь за ухо.

— Не дёргайся, — рыкнул Григорий. — Потерпишь. Это кузница, не девичья баня.

Я стиснул зубы и вернулся к щипцам. Ухо жгло, как раскалённое железо, но виду не подал.

— Ну ты крепкий, — после паузы сказал он. — Другой бы бросил и побежал. А ты — стоишь.

— Ухо — не нога. Переживу, — сквозь зубы ответил я.

Он усмехнулся. Потом ещё минут десять работали молча. Потом, как бы между делом, Григорий вытер лоб, отложил молот и спросил:

— Слушай, а ты где жить-то собираешься?

Я пожал плечами.

— Пока у Марфы. Но надолго в гостях не останешься. Хотел бы свою избу. Пусть простую, но чтобы не мешать и не быть нахлебником.

Он кивнул.

— Правильно говоришь. Есть у нас одна пустая, у опушки. Старик помер весной, с тех пор стоит. Хата крепкая, только печь подлатать бы да солому на кровлю кинуть. Я с деревенскими поговорю, подскажу, что ты — человек нужный. Думаю, не откажут.

— Спасибо, Григорий.

— Не говори спасибо. Ты моего сына вытащил из лап костлявой. Я тебе по гроб жизни обязан.

Ухо к вечеру болело — отёкло и покраснело. В избе я наложил мазь из сумки — благо, ещё был левомеколь. К счастью, ожог поверхностный.

Марфа, глядя на меня, только головой покачала:

— До кузницы ещё дорасти в мастерстве надо. А ты с первого дня лезешь.

— Работа отвлекает, — сказал я. — И я не могу сидеть без дела. Не умею.

Она кивнула. Потом молча подала мне миску — похлёбка с фасолью и луком.