Он посмотрел в бумагу. Потом — прямо в мои глаза:

— Вы не осуждаетесь.

Не изгоняетесь.

Не запрещаетесь.

Я замер.

— Но и не одобряетесь.

Вы отныне под особым наблюдением.

Вы вправе продолжать деятельность — в пределах выделенного поселения.

Вы не имеете права учить вне его.

Не имеете права обращаться с письмами в другие земли без согласования.

И вдруг добавил новый человек:

— И при этом… вам разрешается строить официальную лечебницу — по решению Князя.

Но вы — не свободны. Вы теперь на виду.

Я вышел, не веря.

Это не победа.

Но и не поражение.

Это… игра. Серьёзная. И теперь я — одна из фигур.

Позднее утро. Возвращение.

Я вошёл во двор молча. Встречали взглядом — никто не бросался с вопросами, никто не шумел.

Катя стояла у двери.

Пашка, Ваня, даже самые младшие — все выстроились как на построение.

Я вздохнул.

— Жив. Не посадили. Не казнили.

Улыбок не было. Все ждали продолжения.

— Нам позволено работать. Здесь. Только здесь.

Выезжать — нельзя. Обучать вне — нельзя. Писать — нельзя.

Молчание.

Я добавил:

— Но есть и кое-что другое.

По решению Князя — мы можем строить лечебницу. Настоящую. Официальную.

Катя выдохнула.

— С разрешения?

— Да. С надзором, с ограничениями… Но всё-таки.

Пашка поднял голову:

— Значит, мы… не подполье?

— Нет. Мы больше не тень.

Теперь — костёр. Только очень аккуратный.

Я подошёл к доске в доме. Снял старый план избы, положил рядом схему будущего здания.

— Начинаем планировку.

Теперь каждая ошибка — не просто наш позор. Это повод закрыть всё.

Катя тихо сказала:

— Тогда не ошибёмся.

Вечер.

Угли в печи гасли медленно. В доме было тихо. Даже дети, казалось, шептались.

Я сидел у окна.

В голове — не ликование, не усталость. Сдержанная тревога.

Разрешили? Да.

Но слишком легко.

Значит — нужен. Значит — приглядывают.

Значит — я теперь пешка на доске, где не вижу всех игроков.

Я взял тетрадь. Записал:

**День 117.

Нам разрешили строить.

Но разрешение — не свобода.

Это значит: мы в поле зрения.

Игру начали.

Осталось — не дать себя съесть.

С завтрашнего дня — стройка.

Не ради славы. Ради будущего.**

Степан сидел у окна, укутанный в одеяло. Щёки налились краской, голос уже не сипел.

Он смотрел на улицу, на суету учеников, на детей, тащивших корыто, и вдруг тихо сказал:

— Значит, это и есть… когда возвращают с края?

Я улыбнулся.

— Не край был. А крутой склон. Просто ты решил не падать.

Он усмехнулся.

— Или ты не дал.

— Тут — обоюдно.

Он помолчал. Потом добавил:

— Я своё слово сдержу. Уже сдержал.

Твои люди теперь — под покровом. Пока я жив, никто из верхушки не сунется без веской причины.

Я кивнул.

— А теперь тебе — восстанавливаться. И… аккуратнее с жирной похлёбкой. Печень не железная.

На следующее утро мы начали разметку фундамента.

Катя командовала, Пашка ругался с плотниками, а я бегал между ними, проверяя, чтобы будущая лечебница не просто стояла — а работала.

Мы выпросили два старых сарая на разбор, добыли известь, камень, даже пару железных дверей из городских запасов.

Кто-то принёс доски, кто-то — стекло.

Кто-то просто пришёл и сказал: "Готов копать".

И мы копали.

Камень за камнем, доска за доской.

Дождь сменился морозцем, грязь — утрамбованной землёй, а в груди всё чаще появлялось странное чувство: не тревога, а предвкушение.

Пока плотники возводили стены, я чертил на доске схему внутреннего устройства:

— здесь будет приёмная,

— там — помещение для перевязок,

— рядом — палата, где смогут лежать самые тяжёлые,

— отдельный угол — под склад и травяной сушильник.

Катя добавила идею маленькой учительской. Я только усмехнулся — пусть будет.

Ученики начали по-настоящему меняться. Пашка сам взял на себя старших больных. Ваня уже мог ставить пиявки и не нервничать.

Даже младшие больше не боялись крови.

Мы становились чем-то большим, чем просто людьми у печки с бинтами.

День 179. Конец декабря.

На двери новой лечебницы повесили вывеску — простую, выжженную по дереву:

"Дом лекаря Дмитрия. Для всех."

С утра шёл мелкий снег. Люди начали собираться.

Старики — с любопытством. Бабы — с тревогой. Мужики — с уважением. Дети — с восторгом.

К полудню подъехала упряжка с княжескими цветами.

Из неё вышел сам Князь.

В красном плаще, с короткой бородой, высокий, с тяжёлым взглядом.

Он осмотрел здание, кивнул, сказал:

— Сильно. Без золота, но с умом.

Потом — громко:

— Я видел смерть. Много.

Но если смерть может быть отодвинута…

Пусть здесь будет место, где её можно перехитрить.

И тут все зааплодировали. Даже старый поп — тот, что раньше крестился при виде бинтов — склонил голову.

Позже, после всего, когда зал опустел, я подошёл к Князю:

— Одно прошу. Отпустите меня домой.

На Новый год. Всего на несколько дней.

Мне надо… увидеть, с чего всё началось.

Он посмотрел на меня долго. Потом кивнул.

— Только вернись.

Ты теперь не просто человек. Ты возможность.

Вечер. Тот же день.

Я сидел у себя, складывая в сумку тёплую одежду, сушёные травы и несколько маленьких пузырьков с настойками — на случай, если кому в деревне понадобится. Катя заглянула в дверь:

— Ты точно всё обдумал?

— Обдумал. Я не уезжаю насовсем. Но если не увижу, откуда всё началось… что-то во мне оборвётся.

Она кивнула, подошла, протянула мешочек с сухарями и вяленым мясом.

— Чтобы не забыл вкус дома.

Я улыбнулся.

— Я туда — как домой. А вернусь — уже как к делу.

Позже, когда все улеглись, я сел с тетрадью, открыл на новом листе и записал:

**День 179.

Степан встал на ноги.

Лечебница построена.

Люди пришли. Князь пришёл.

Сегодня я понял — мы не просто что-то чиним. Мы создаём.

А теперь — еду домой. На пару дней.

Чтобы вспомнить, зачем я начал.

И чтобы потом вернуться — сильнее.**

Теперь ехал с чувством веса за спиной — но не тяжёлого, а основательного.

Того самого, что появляется, когда знаешь: сделал не зря.

Лошадка шла неспешно, дорога заметалась снегом, но деревня показалась быстрее, чем я ожидал.

Знакомые силуэты хат, та же колокольня вдали, тот самый забор у избы кузнеца…

Я слез, подошёл — на крыльце уже стоял Пашка.

Тот самый Пашка, которого я учил бинтовать, накладывать жгут, не теряться при крике.

— Ну что? — спросил он, почти не улыбаясь.

— Всё спокойно?

— Спокойней некуда. Бабка Глаша с животом — Катя разобралась.

Старик с нарывом — Ваня. Сам.

А один пришёл с вывихом — мы все вместе. Как учили.

Я слушал. И чувствовал, как где-то внутри, под рёбрами, начинает разгораться тепло.

Не огонь тревоги. А гордость.

Я прошёлся по деревне.

Каждая тропинка была знакома до последнего сучка.

На крыльце у кузницы сидел Григорий, как всегда — в валенках, с кружкой сбитня. Завидев меня, встал.

— А ну иди-ка сюда, лекарь наш.

— А ну, живой?

Он обнял крепко, по-мужицки, похлопал по спине.

— Коли б не ты — меня бы уже черти в кузне топили. А теперь внука учу, как ковать без искры в глазу.

Слышь, говорят, ты там с князем сидишь?

— Не сидел, стоял. Работал.

Он засмеялся, кашлянул:

— Ты и шутишь, и лечишь, и… и за деревню не забыл. Это главное.

Проходи, у меня сбитень с гвоздикой.

Чуть позже. Мне нужно к Марфе.

Я шёл знакомой тропинкой, но сердце стучало не так, как раньше.