Полевой поместил в «Московском Телеграфе» (1827, ч. XVII, стр. 224–252) рекламную рецензию на сборник за подписью «W»: «Издание стихотворений Баратынского исполняет давнишнее желание публики: иметь собранными в одну книгу все мелкие стихотворения певца Финляндии, Пиров и Любви. Многие песни доныне не были еще известны публике, и собрание их доказывает разнообразие, оригинальность (переводных пьес всего только одна) и богатство дарований поэта, который обещает нам в будущем поэта высокой степени. Издание стихотворений Баратынского прекрасно. Пожелаем, чтобы наконец дурные издания остались у нас на долю дурно переведенных романов, сборников и новейших способов делать сургуч и ваксу, а изящные творения и ученые книги издаваемы были достойным образом». К рецензии – сноска: «Стихотворения Баратынского продаются в Москве, в конторе Телеграфа, и в Санктпетербурге, в книжных лавках Смирдина и Сленина. Цена 10 рублей ассигнациями. Г-да иногородные, адресуясь в контору Телеграфа, или к вышеозначенным книготорговцам, могут получить сию книгу без всякой платы за пересылку. Изд. Телеграфа».

В «Русском Инвалиде» 1827 г. (№ 316) сообщалось: «В сей книге, которая была бы принята с восторгом и в других просвещенных государствах Европы, напечатано 29 элегий; в смеси 41 пьеса в стихах; Телема и Макар – сказка, подражание Вольтеру, и 13 посланий».

Сборник 1827 г. отчасти воспроизводит план «Опытов» Батюшкова (1817 г.). У Баратынского, однако, отдел посланий перенесен в конец, тогда как в «Опытах» он идет непосредственно за «Элегиями». Кроме того «Элегии» у Баратынского разбиты на три «книги». Близость плана сборника плану «Опытов» сказалась в подборе начального и концевого стихотворений, перекликающихся друг с другом. Эта система (очень распространенная у французских поэтов) создает как бы особый фон, на котором даются стихотворения сборника. Таким фоном у Баратынского является его финляндское «изгнание».

Разбивка элегий на три книги по характеру элегий, как мы увидим ниже, не вполне удается. Первая книга элегий состоит из ряда философских медитаций на темы об истине, зле, борьбе, судьбе человека и проч. Вторая – из специального подбора печальных элегий, в который входит и часть, в сущности связанных друг с другом, любовных элегий (другая часть их в книге третьей). Книга вторая заканчивается прощанием с «печальной страной» («Отъезд»), а книга третья открывается стихами:

В этой книге мы видим уже нарушение разбивки элегий по их эмоциональному тону. Многие стихи по настроению ничем не отличаются от вошедших в книгу вторую, хотя общий тон и задан первым стихотворением третьей книги: «Утешение».

Отдел «Смеси» – чрезвычайно пестр и обилен. Сюда, кроме эпиграмм, надписей, мадригалов, песен и альбомных стихотворений, помещен ряд медитаций, близких первой книге элегий. Таковы «Стансы», «Безнадежность», «Дельвигу» («Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти»). В этом же отделе находятся такие стихотворения, как «Любовь», «Как много ты в немного дней» и др. Размер и разнообразие этого отдела свидетельствуют о том, что поэзия Баратынского переросла жанровые рамки. Это тем более очевидно, что и первая книга элегий по существу слабо выдерживает жанровое единство. Так «Истина» – стихотворение одическое, «Две доли» – стансы. С трудом укладываются в представление об элегии «Рим» и «Череп». Если прибавить к этому неудавшуюся разбивку элегий третьей книги по настроениям, вопреки традиционному плану французских элегиков, – окажется, что система сборника, внешне очень гладкая, разрушается внутренними противоречиями. Так произведения, написанные в традиции французских классических элегий, с трудом укладываются в новые гнезда разбивки в духе изданий ламартиновских медитаций, и, наоборот, философская лирика не выдерживает жанровой классификации. Система сборника вскрывает расхождения новых поэтических путей Баратынского со старыми, его движение от классицизма к романтизму, уничтожающему жанровые границы. Это было характерно для всей молодой пушкинской группы. Борьба с приглаженной жанровой разбивкой уже заметна на сборнике пушкинских стихотворений 1826 г. В издании стихотворений 1829 г. Пушкин вовсе отказывается от батюшковской традиции. Совершенно уже хаотичен в этом смысле сборник стихотворений Дельвига (1829 г.). Пушкин в 1829 г. избирает путь хронологии; Дельвиг располагает свои стихи по принципу наибольшего разнообразия.

Сборник 1827 г. был встречен современниками восторженно: это было долго ожидаемое издание вполне признанного и модного поэта. Он нашел отклик во множестве журнальных и газетных рецензий, в основном дифирамбических.

Булгарин в «Северной Пчеле» (1827, № 145, 146, 147) писал: «По совести сказать: мы не знаем на Руси поэта (разумеется, исключая А. С. Пушкина), который бы написал столько прекрасных Элегий, как г. Баратынский. Каждая его Элегия исполнена мыслей и сильных чувствований, каждая написана прелестными стихами, из которых многие при первом прочтении остаются на душе и врезываются в памяти». «Мне невозможно по недостатку места разбирать порознь каждое стихотворение и делать выписки. Каждая Элегия имеет свой особый характер, написана хорошо и изобилует памятными стихами (vers á retenir)». «В „Смеси“ помещены мелкие стихотворения, эпиграммы, надписи, мадригалы, стихи в Альбом и т. п. Этот разряд г. Издатель мог несколько очистить. Здесь много посредственного, которое поэт писал по принуждению, без вдохновения, и, верно, не напечатал бы, если бы сам был издателем. Не лучше ли было бы заменить часть этой смеси прекрасными поэмами „Пиры“ и „Воспоминания“?» «Талант г. Баратынского гибок и применчив ко всем родам поэзии, но мне кажется, что он более развернут в Элегии. Г. Баратынский бесспорно принадлежит к малому разряду отличных элегических поэтов не только в России, но и в других странах». «Характер поэзии г. Баратынского – мысли и чувствования. Некоторые молодые поэты (разумеется какие!) только бренчат на лирах, бренчат в полном смысле слова: г. Баратынский говорит уму и душе. Издание богатое и красивое». «Поздравляем читающую русскую публику с сим прекрасным подарком: такие собрания стихотворений не часто появляются в свет».

Сомов в «Сыне Отечества» 1827 г. (ч. 116, стр. 78) восторженно писал: «Стихотворения Баратынского удовлетворяют всем требованиям самых разборчивых любителей и судей поэзии; в них найдешь все совершенства, достающиеся в удел немногим истинным поэтам: и пламенное воображение, и отчетливость в создании, и чистоту языка, и прелестную гармонию стихов».

Иную оценку дал сборнику Шевырев («Московский Вестник», 1828, № 1, стр. 70–71).

«Достоинства и характер поэта яснее определяются, когда мы вдруг смотрим на все его произведения в одном полном их собрании. Посему, хотя Стихотворения Баратынского и прежде были известны публике, но до его собрания она не знала еще определенной его физиономии. По нашему мнению, г. Баратынский более мыслит в Поэзии, нежели чувствует, и те произведения, в коих мысль берет верх над чувством, каковы, например, „Финляндия“, „Могила“, „Буря“, стоят выше его „Элегий“. В последних встречаем чувствования, давно знакомые, и едва ли уже не забытые нами. Сатиры его (в которых он, между прочим, обвиняет и себя, нападая на плаксивость наших поэтов) часто сбиваются на тон дидактический и не столько блещут остроумием, сколько щеголеватостью выражений. Это желание блистать словами в нем слишком заметно, и поэтому его можно скорее назвать поэтом выражения, нежели мысли и чувства. Часто весьма обыкновенную мысль он оправляет в отборные слова и старательно шлифует стихи, чтобы придать глянцу своей оправе. Он принадлежит к числу тех Русских поэтов, которые своими успехами в мастерской отделке стихов исключили талант и глубокость слова из числа важных достоинств поэзии. Но, несмотря на сии достоинства в слоге г. Баратынского, он однообразен своими оборотами и не всегда правилен, обличая нередкими галлицизмами заметное влияние французской школы».