В небе нашем исчезает

И красой своей горда,

На другое востекает

Переходная звезда;

Но на век ли с ней проститься?

Нет, предписан ей закон:

Рано-ль, поздно-ль воротиться

На старинный небосклон.

Небо наше покидая

Ты-ли, милая звезда,

Небесам другого края

Передашься навсегда?

Весела красой чудесной,

Потеки в желанный путь;

Только странницей небесной

Воротись когда-нибудь!

Слыхал я, добрые друзья,

Что наши прадеды в печали

Бывало беса призывали:

Им подражаю в этом я.

Но не пугайтесь. подружился

Я не с проклятым сатаной,

Кому душою поклонился

За деньги старый Громобой¹;

Узнайте: ласковый бесенок

Меня младенцем навещал

И колыбель мою качал

Под шопот легких побасенок.

С тех пор я вышел из пеленок,

Между мужами возмужал,

Но для него еще ребенок.

Случится-ль горе иль беда,

Иль безотчетно иногда

Сгрустнется мне в моей конурке, –

Махну рукой: по старине

На сером волке, сивке-бурке

Он мигом явится ко мне.

Больному духу здравьем свистнет,

Бобами думу разведет,

Живой водой веселье вспрыснет,

А горе мертвою зальет.

Когда, в задумчивом совете

С самим собой, из-за угла

Гляжу на свет, и видя в свете

Свободу глупости и зла,

Добра и разума прижимку,

Насильем сверженный закон,

Я слабым сердцем возмущен;

Проворно шапку-невидимку

На шар земной набросит он;

Или, в мгновение зеницы,

Чудесный коврик-самолет

Он подо мною развернет

И коврик тот в сады жар-птицы,

В чертоги дивной царь-девицы

Меня по воздуху несет.

Прощай владенье грустной были,

Меня смущавшее досель:

Я от твоей бездушной пыли

Уже за тридевять земель.

Есть милая страна, есть угол на земле,

Куда, где-б ни были: средь буйственного стана.

В садах Армидиных, на быстром корабле,

Браздящем весело равнины океана,

Всегда уносимся мы думою своей,

Где, чужды низменных страстей,

Житейским подвигам предел мы назначаем,

Где мир надеемся забыть когда-нибудь

  И вежды старые сомкнуть

  Последним, вечным сном желаем.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

  Я помню ясный, чистый пруд;

  Под сению берез ветвистых,

Средь мирных вод его три острова цветут;

Светлея нивами меж рощ своих волнистых,

За ним встает гора, пред ним в кустах шумит

И брызжет мельница. Деревня, луг широкой,

А там счастливый дом… туда душа летит,¹

Там не хладел бы я и в старости глубокой!

Там сердце томное, больное обрело

  Ответ на всё, что в нем горело,

И снова для любви, для дружбы расцвело

  И счастье вновь уразумело.

Зачем же томный вздох и слезы на глазах?

Она, с болезненным румянцем на щеках,

Она, которой нет, мелькнула предо мною.

Почий, почий легко под дерном гробовым:

  Воспоминанием живым

  Не разлучимся мы с тобою!

Мы плачем… но прости! Печаль любви сладка,

  Отрадны слезы сожаленья!

Не то холодная, суровая тоска,

  Сухая скорбь разуверенья.

Тебе-ль, невинной и спокойной,

Я приношу в нескромный дар

Рассказ, где страсти недостойной

Изображен преступный жар?

И безобразный, и мятежной,

Он не пленит твоей мечты;

Но что? на память дружбы нежной

Его, быть может, примешь ты.

Жилец семейственного круга,

Так в дар приемлет домосед

От путешественника друга

Пустыни дальней дикий цвет.

Предстала, и старец великий смежил

    Орлиные очи в покое,

Почил безмятежно, зане совершил

    В пределе земном всё земное!

Над дивной могилой не плачь, не жалей,

Что гения череп – наследье червей.

Погас! но ничто не оставлено им

    Под солнцем живых без привета;

На всё отозвался он сердцем своим,

    Что просит у сердца ответа:

Крылатою мыслью он мир облетел,

В одном беспредельном нашел ей предел.

Всё дух в нем питало: труды мудрецов,

    Искусств вдохновенных созданья,

Преданья, заветы минувших веков,

    Цветущих времен упованья.

Мечтою по воле проникнуть он мог

И в нищую хату, и в царский чертог.

С природой одною он жизнью дышал:

    Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

    И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна.

Изведан, испытан им весь человек!

    И ежели жизнью земною

Творец ограничил летучий наш век,

    И нас за могильной доскою,

За миром явлений, не ждет ничего, –

Творца оправдает могила его.

И если загробная жизнь нам дана,

    Он, здешней вполне отдышавший

И в звучных, глубоких отзывах, сполна

    Все дольное долу отдавший,

К предвечному легкой душой возлетит,

И в небе земное его не смутит.