Баратынский был произведен в прапорщики, и перед ним открывалась возможность служебной карьеры и свободы передвижения, – он мог покинуть Финляндию.

Однако сразу же после первых восторгов Баратынский замечает невыгодность нового положения. Служба его из почти фиктивной делается вполне реальной. 15 мая он пишет Путяте: «Я уже щеголяю в нейшлотском мундире: это довольно приятно; но вот что мне не по нутру – хожу всякий день на ученье и через два дни в караул. Не рожден я для службы царской. Когда подумаю о Петербурге, меня трясет лихорадка».

В конце мая Баратынский был в Роченсальме. Оттуда он писал Муханову: «Пришли мне эполеты с вышитым № 23 дивизии голубые».[130]

Полк выступил в поход и 10 июня был в Петербурге.

В августе Баратынский вернулся в Финляндию, посетил Гельсингфорс и оттуда поехал в отпуск в Москву (30 сентября 1825 г.), получив известие о болезни матери. Там друзья убедили его выйти в отставку. Д. Давыдов по этому поводу писал Закревскому: «Мой протеже Баратынский здесь, часто бывает у меня, когда не болен, ибо здоровье его незавидное. Он жалок относительно обстоятельств его домашних, ты их знаешь, – мать полоумная, и, следовательно, дела идут плохо. Ему надо непременно итти в отставку, что я ему советовал, и он совет мой принял! Сделай же милость, одолжи меня, позволь ему выйти в отставку, и когда просьба придет, то реши скорее, – за что я в ножки поклонюсь тебе, ты меня этим навек обяжешь». (Письмо от 10 декабря 1825 г.)[131] Разрешение на отставку было дано (31 января 1826 г.). Баратынский больше не вернулся в Финляндию.

Как только жизнь в Финляндии становится прошлым, она приобретает особую привлекательность. Из Москвы Баратынский пишет: «Приезжай, милый Путята, поговорим еще о Финляндии, где я пережил все, что было живого в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но по крайней мере довольно обильную в отличительных красках».[132] В более позднем письме (1830 г.) к Путяте он опять вспоминает о Финляндии: «Думаю о ней с признательностью: в этой стране я нашел много добрых людей, лучших, нежели те, которых узнал в отечестве, – нашел тебя; этот край был пестуном моей поэзии. Лучшая мечта моей поэтической гордости состояла бы в том, чтобы в память мою посещали Финляндию будущие поэты».

Еще корпусными связями Баратынский определяет свою принадлежность к либеральному кругу молодежи, из которого вышли декабристы. Как мы видели, силою связей и дружеских отношений Баратынский все эти годы непрерывно находится в атмосфере оппозиционных настроений. Роль «изгнанника», «неободренного» поэта, человека, подвергнутого репрессии со стороны Александра I, невольно ставит его самого в оппозицию к правительству.

Оппозиционность эта ни в коем случае не носила характера активного, но она получила свое отражение в творчестве Баратынского. По посланию «К Гнедичу» и эпиграмме на Аракчеева можно судить о его политических симпатиях: это общая в то время в либеральных кругах установка на Н. С. Мордвинова и порицание Александра I за слепую доверенность к Аракчееву. В период с 1819 по 1825 г. идеология Баратынского более или менее тождественна идеологии Пушкина периода «Зеленой лампы». Эта умеренно-либеральная, антикрепостническая позиция дворянского интеллигента 1820-х гг. остается у Баратынского до конца жизни, о чем есть ряд свидетельств. Характерно, что одной из основных причин запрещения воспоминаний-некролога, написанного Коншиным в 1844 г., оказалась чрезмерная связь Баратынского с Вольным обществом любителей российской словесности и его руководителями 1820-х гг. Плетнев пишет, что это «обстоятельство еще более остановило их (цензоров), так как здесь замешана известная судьба нескольких членов Общества».

Резкий поворот в жизни Баратынского совпал с декабрьским восстанием. В то время как его петербургские друзья – Кюхельбекер, Бестужев, Рылеев – готовились к событиям на Сенатской площади, Баратынский в Москве выходил в отставку и ждал судьбы, «подобной русским однообразным равнинам».

В описи по делу «штабс-капитана Александра Бестужева»,[133] в вопросах об агитационной деятельности Северного общества упомянут и Баратынский. Бенкендорф утверждал, что «вследствие предложений Рылеева на одном из совещаний общества о необходимости действовать на умы народа посредством песен и пародий была Рылеевым написана песня:

1

a им, Бестужевым с Баратынским, сии:

2

В ответе своем Бестужев показал, что песню «Ах, скучно мне» написали они вместе (с Рылеевым), а «некоторые подблюдные я один». Между тем, если вспомнить о вольнодумных куплетах, сочиненных в Финляндии Баратынским с Коншиным, а главное, сопоставить куплет «Подгуляла я» с записанным семьей Баратынского:[134]

то авторство Баратынского кажется вполне вероятным. Размер и мотив куплета «С неба чистая», и «Подгуляла я» тождественны; несомненно, что оба принадлежат одной и той же песне. Вероятно отрывком той же песни являются стихи:

Бенкендорф был осведомлен. Имя Баратынского не казалось ему политически благонадежным, но прямых улик не было, и Баратынский не попал в алфавит «членов злоумышленных обществ», где было столько друзей как его детства, так и юности.

У нас нет сведений о том, как Баратынский воспринял приговор по делу декабристов. В Москве в то время непрерывно виделся он со своим другом Мухановым, брат которого был приговорен к каторжным работам в Сибири. Подробности, вероятно, узнал Баратынский от Путяты, который всю ночь на 13 июля «ходил по городу, не находя себе места», а затем был очевидцем казни вместе с Дельвигом.

И. Медведева

Москва

В октябре 1825 г. Баратынский едет в Москву в отпуск на четыре месяца. Семейные обстоятельства в Москве омрачили радость недавно полученного и столь долгожданного освобождения и неожиданно и неблагоприятно изменили дальнейшее течение его жизни. Баратынский в ноябре 1825 г. писал Путяте: «Брат Путята, судьба для меня не сделалась милостивее. Поверишь ли, что теперь только начинается самая трудная эпоха моей жизни. Я не могу скрыть от моей совести, что я необходим моей матери по какой-то болезненной ее нежности ко мне, я должен (и почти для спасения ее жизни) не расставаться с ней. Но что я имею в виду? Какое существование? Его описать невозможно… Жить дома для меня значит жить в какой-то тлетворной атмосфере, которая вливает отраву не только в сердце, но в кости. Я решился, но признаюсь, не без усилия. Что делать, противное было бы чудовищным эгоизмом. Я думаю просить перевода в один из полков, квартирующих в Москве… Прощай, свобода, прощай, поэзия».[136]

Вместо перевода, неизвестно почему не осуществившегося, Баратынский 31 января 1826 г. вышел в отставку и поселился в Москве, в доме своей матери. Переезд в Москву имел и другие последствия. Все литературные и дружеские связи Баратынского вели в Петербург. Литературная жизнь Петербурга с его журнальными группировками и дружескими объединениями по сравнению с Москвою была неизмеримо богаче и интенсивнее.