Под этими впечатлениями, казавшимися ему залогом лучшего и деятельного будущего, Баратынский уехал в апреле месяце в Италию, морем через Марсель. Во время морского переезда на пароходе им было написано стихотворение «Пироскаф», резко отличающееся по своему настроению от его пессимистической лирики последних лет, от лирики «Сумерек».

По приезде в Италию Баратынский поселился в Неаполе и вел там, по собственному выражению, «жизнь самую сладкую», наслаждаясь южной природой, итальянскими древностями и «необычайной живостью и веселым нравом неаполитанцев». «В три дня, как на крыльях, – писал Баратынский из Неаполя Путяте, – перенеслись мы из сложной общественной жизни Европы в роскошно вегетативную жизнь Италии».[228] «Мне эта жизнь отменно по сердцу: гуляем, купаемся, и ни о чем не думаем, по крайней мере не останавливаемся долго на одной мысли. Это не в здешнем климате».[229]

В Неаполе Баратынский в целях восстановления расшатанного здоровья своей жены предполагал задержаться на 2–3 месяца, затем посетить Рим и к осени через Вену вернуться в Россию. Эти планы не осуществились. 29 июня – 11 июля того же 1844 г. Баратынский скоропостижно скончался в Неаполе. Первые признаки нездоровья, проявившиеся накануне, воспринятые близкими как волнение по поводу болезни жены, были оставлены без внимания. Дальнейшее известно из письма Анастасии Львовны к Н. В. и С. Л. Путятам: «На следующую ночь у него была сильная головная боль и рвота желчью… В семь часов утра мы ждали врача для меня, в четверть седьмого все было кончено».[230] 8/20 сентября 1844 г. А. И. Тургенев из Франкфурта писал Вяземскому: «От графа Протасова узнал я подробности о болезни и смерти Баратынского. Можно было спасти кровопусканием. Доктор не настоял; другого призвали уже после смерти к жене».[231]

Оставив тело Баратынского в Неаполе, семья его вернулась в Россию в августе месяце.

В августе следующего 1845 года кипарисовый гроб с телом Баратынского был перевезен морем из Неаполя в Петербург. 1 сентября 1845 г. Плетнев писал Гроту: «В пятницу 31 августа я был на похоронах поэта Баратынского, умершего ровно за год и два месяца перед сим. Его похоронили в Невском монастыре близ Крылова, Гнедича и Карамзина. Кроме семейства, родственников (Путят с женами) и домочадцев, были следующие литераторы: князь Вяземский, князь Одоевский (с женой), граф Владимир Сологуб – и только».[232]

Смерть Баратынского не явилась для современников событием широкой общественно-литературной значимости. Как поэт он умер для современников уже давно, и немногочисленные отклики печати на его смерть почтили в нем только певца «Эды» и «Пиров», некогда многообещающего спутника Пушкина, озаренного ореолом его славы и не оправдавшего возлагавшихся на него надежд. «Северная Пчела» извещала о смерти Баратынского мимоходом, в отделе «Смесь. Журнальная всякая всячина».[233] В «Библиотеке для чтения» появилась большая статья, посвященная разбору сборника 1835 г. и «Сумерек» и недвусмысленно выносившая окончательный приговор творчеству Баратынского. Автор статьи писал: «Могла ли современность сочувствовать ему, если на лире его не отозвалась ни одна струна ни на один из великих восторгов, увлекавших ее, ни на одну мысль, тревожившую ее. Такая поэзия не может найти ничьего сочувствия…»[234] К этому же выводу склонялся и Галахов, подвергший на страницах «Отечественных Записок» творчество Баратынского разбору со стороны «заложенных в нем мыслей и чувств». В целом Галахов повторял основные положения статьи Белинского 1842 года о «Сумерках».[235]

Сам Белинский отметил смерть Баратынского в своем «Обозрении русской литературы на 1844 год».[236] Подобно критику «Библиотеки для чтения», резко осудив творчество Баратынского как «поэзию не нашего времени», Белинский, однако, отдал должное ее идейной содержательности и глубине.

Единственным отзывом, пытавшимся защитить поэтическую память Баратынского, был отзыв Плетнева в «Современнике». Взывая к авторитету Пушкина, Дельвига, Жуковского и Вяземского и к их дружеским отношениям с Баратынским, Плетнев объявлял Баратынского «поэтом для немногих».[237]

В «Москвитянине», органе недавних друзей и соратников Баратынского, о его смерти «не сказали ни слова», по выражению Плетнева, попутно заметившего: «Такова злость литературных партий».[238] Только через год, когда «Московитянин» от Шевырева и Погодина перешел в руки И. Киреевского, в журнале появился краткий некролог Баратынского, написанный Киреевским, который присоединялся в своих выводах и оценках к Плетневу.[239]

Последнее слово в числе посмертных откликов о Баратынском принадлежит Гоголю: «Баратынский, – писал Гоголь, – строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытное стремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальной отделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом; темный, неразвившийся, стал себя выказывать людям и сделался через то для всех чужим и никому не близким».[240]

Е. Купреянова

Сборник стихотворений 1827 года^*

Финляндия^*