Двадцать шесть стихотворений «Сумерек» исчерпывают почти все, написанное Баратынским за восемь лет со времени выхода собрания его сочинений 1835 года. Обычно в этом заметном по сравнению с прошлым оскудении его творчества видят последствия неблагоприятного отношения к нему критики, отношения, определившегося уже к середине 30-х годов. Это объяснение имеет свои основания, но оно недостаточно. Жизнь в Муранове, хозяйственная деятельность, развитая там Баратынским в конце 30-х – начале 40-х годов, поглощала все время и силы, затягивала и отвлекала от литературных интересов. В письмах того времени Баратынский постоянно жалуется на невозможность серьезной и систематической литературной работы в условиях занимавших его «позитивных забот». В то же время Баратынский надеялся, что, когда его мурановское хозяйство окончательно будет приведено в порядок, этих забот станет меньше и он сможет наконец переселиться в Петербург и вернуться к литературе. «Обстоятельства, – писал Баратынский Плетневу, – удерживают меня теперь в небольшой деревне (Муранове), где я строю, сажу деревья, не без удовольствия, не без любви к этим мирным занятиям и к прекрасной окружающей меня природе. Но лучшая, хотя отдаленная моя надежда – Петербург, где я найду тебя и наши общие воспоминания. Теперешняя моя деятельность имеет целью приобрести способы для постоянного пребывания в Петербурге, и я почти не сомневаюсь ее достигнуть. С нынешней осени у меня будет много досуга, и, если бог даст, я снова примусь за рифмы. У меня много готовых мыслей и форм» (письмо от 8 августа 1842 г.).[213]

Помимо готовых мыслей и форм, у Баратынского были в это время и более широкие планы. Так, в письме того же 1842 г. к матери Баратынский сообщал ей о своем намерении «засесть зимой» за «роман в жанре Бальзака».[214] Намерение это осталось неосуществленным.

Зима 1842–1843 гг. прошла попрежнему в хозяйных заботах, литературные же замыслы попрежнему отодвигались вдаль. Очевидно, они не имели уже под собой реальной и живой почвы. После смерти Баратынского И. Д. Иванчин-Писарев писал Погодину: «Жаль Баратынского! Но напрасно думают, что он замолк от журналов: его талант пересилил бы их. Он, разбогатев, занялся позитивным; в последнее свидание со мной он говорил об агрономии, политической экономии и после целый час об отвлеченной философии».[215] Как бы наглядным подтверждением этому служат черновики немногочисленных стихотворений начала 40-х годов, черновики такого, например, стихотворения, как «На посев леса», испещренные архитектурными чертежами, хозяйственными записями и денежными расчетами.

По существу литературная деятельность Баратынского закончилась «Сумерками». После выхода сборника он напечатал всего два стихотворения. В сентябре 1843 г. Баратынский уехал с семьей за границу. Уезжая, он рвал с Москвою, намереваясь по возвращении поселиться в Петербурге и принять непосредственное участие в издании плетневского «Современника».

Заграница. Смерть

Путь Баратынского лежал в Италию через Германию и Францию. По дороге в Париж Баратынский посетил Берлин, Дрезден, Лейпциг и Франкфурт-на-Майне. С несколько наивным любопытством и удивлением исконного русского помещика наблюдая общественный уклад и цивилизацию буржуазной Европы, Баратынский в общем остался к ним равнодушным. Характерен в этом отношении его отзыв о железных дорогах, об этом нерве европейской цивилизации: «Железные дороги чудная вещь. Это апофеоза рассеяния. Когда они обогнут всю землю, на свете не будет меланхолии»,[216] В следующих словах из Дрездена слышится автор «Последнего поэта» и «Примет»: «Внучки ваши, – писал Баратынский матери, – просят у вас благословения на понимание проявлений искусства, со всех сторон их окружающего, и тех остатков природы, которые новейшая цивилизация тщательно отстаивает, надеясь сберечь их, как египтяне свои мумии: но она не в силах сохранить их»![217]

В конце ноября 1843 г. Баратынский приехал в Париж и прожил в нем до апреля следующего года.

Знакомство Баратынского с общественно-литературной жизнью Парижа началось с аристократических салонов Сен-Жерменского предместья, куда его ввел С. А. Соболевский. Господствующий здесь кастовый дух отжившего французского аристократизма не вызвал у Баратынского сочувствия и напомнил ему обстановку русского высшего общества: «Весь этот мир, щепетильный до крайности, превозносит предания и вежливость прежнего времени как бы обряды некоего священнослужения, коего тайны ему одному доступны. За неимением первенства в политике он бросился в пуританизм, не нравов, а форм. Он не стеснителен для русского, живущего в Петербурге или в Москве почти при тех же общественных условиях, но он раздражает и возбуждает против себя ненависть француза нового времени. Дамы Сен-Жерменского предместья не читают ни Гюго, ни Сю, ни Бальзака, но они заодно с аббатами подвигаются на пользу ультрамонтизма».[218] Помимо общества аристократических салонов и здесь же встретившегося ему Ламартина, Баратынский познакомился в Париже (очевидно в салоне Свечиной) с такими видными французскими литераторами и общественными деятелями, как Альфред де Виньи, Мериме, Нодье, братья Тьерри, Гизо, и бывал у них. «Случай», по выражению Баратынского, познакомил его в Париже с одним из деятелей крайней республиканской печати, и через это знакомство Баратынский надеялся «добраться до Жорж Занд». В общем многообразная и деятельная жизнь Парижа произвела на Баратынского скорее отрицательное впечатление. Ни одна из борющихся политических партий не увлекла его: «Общества, с точки зрения политической представляют самый печальный факт, – писал он Путяте. – Легитимисты умные без надежды, безрассудные по неисправимой привычке, преследуют идею своей партии… Республиканцы теряются в теориях без единого практического понятия. Партия сохранительная почти ненавидит ее настоящего представителя, избранного ею короля. Всюду элементы раздоров. Движение попов, воскресших для надежд бедственных, ибо под личиной мистицизма они преследуют мысль возврата прежнего своего владычества: вот Франция! – А в парижских салонах конституция французской учтивости мирно собирает умных, сильных, страстных представителей всех этих разнородных стремлений».[219]

В парижских салонах Баратынский чувствовал себя «холодным наблюдателем» и тяготился беспокойной жизнью города: «Буду доволен Парижем, – писал он Путяте, – когда его оставлю… светские обязанности, дающие пищу одному любопытству, часто обманутому в своих ожиданиях, отменно тяжелы».[220] Таким образом, буржуазная Европа не оправдала надежд Баратынского и в какой-то мере даже примирила его с Россией. Так, с совершенно необычным для него до того оптимизмом в отношении российского будущего Баратынский, поздравляя Путяту с новым 1844 годом, писал: «Поздравляю вас с будущим, ибо у нас его больше, чем где-либо; поздравляю вас с нашими степями, ибо это простор, который никак незаменим здешней наукой; поздравляю вас с нашей зимой, ибо она бодрее и блистательнее и красноречием мороза зовет к движению лучше здешних ораторов; поздравляю вас с тем, что мы в самом деле моложе двенадцатью днями других народов и посему переживем их может быть двенадцатью столетиями».[221]

Наибольшее удовлетворение дали Баратынскому парижские встречи и знакомства со своими соотечественниками. Помимо С. А. Соболевского и А. И. Тургенева, с которыми он был знаком давно, Баратынский познакомился в Париже с кругом молодых эмигрантов, друзей Герцена, – Н. Сатиным, Н. Огаревым, Н. Сазоновым и вращавшимся в их среде И. Головиным. «В Париже, – писал Сатин вскоре после смерти Баратынского, – мы сблизились с ним и полюбили его всей душой; он имел много планов и умер, завещая нам привести их в исполнение».[222] По свидетельству Л. Е. Баратынского (сына поэта), на обеде, данном Баратынским в Париже друзьям Сатина, разговоры были посвящены «одной общей теме – уничтожению крепостного права», причем И. Головин произнес на эту тему «чрезвычайно эффектную и красноречивую речь».[223] Из этого свидетельства, равно как и из слов Сатина, не следует, однако, делать поспешных выводов о каком-либо политическом радикализме Баратынского. В отношении крепостного права Баратынский занимал самую умеренную позицию. Как свидетельствует Путята, он считал, что «освобождение не должно совершиться иначе, как с наделом земли в собственность крестьян при вознаграждении помещиков финансовою операциею, но какой, – прибавлял он, – я не берусь указывать: финансы не мое дело».[224] В 1842 г. Баратынский приветствовал куцый киселевский указ об обязанных крестьянах, считая, что «нельзя было приступить к делу умнее и осторожнее».[225] Надо думать, что в этом отношении Сатин и его друзья увидели в Баратынском больше, чем это было в действительности. Этому, очевидно, способствовало прошлое Баратынского, импонировавшая молодым эмигрантам близость со многими из декабристов и годы солдатчины, заставлявшие видеть в нем «жертву деспотизма Александра I». Именно с этой точки зрения характеризовал Баратынского Головин в книге «La Rossie sous Nikolas I» (Paris, 1845, стр. 433).[226] Так или иначе, Баратынский нашел в этом кругу то, от неимения чего он страдал в России, а именно вполне сочувствующую и внимательную к нему аудиторию. По этому поводу, уезжая из Парижа, Баратынский писал Путяте: «Наши здешние знакомые нам показали столько дружества, что залечили старые раны».[227]