30 января 1840 г. Баратынский уехал в Петербург для свидания с братом Ираклием. Из Петербурга, в котором он не был с 1825 г., Баратынский писал жене: «Общий тон общества истинно удовлетворяет идеалу, который составляешь себе о самом изящном в молодости по книгам. Полная непринужденность и учтивость, обратившиеся в нравственное чувство. В Москве об этом и понятия не имеют».[210] Общество, в котором Баратынский вращался в Петербурге, был круг литературно-светских салонов Карамзиных и кн. Одоевского, постоянными завсегдатаями которых были давние знакомцы и приятели Баратынского – Плетнев, Вяземский, Жуковский.

Здесь Баратынский познакомился с семьей Карамзиных, с Лермонтовым, сблизился с Одоевским и встречался с Блудовым. В этом же обществе часто бывал в театрах, посетил выставку Академии Художеств; вместе с Жуковским разбирал бумаги Пушкина.

Свидание с литературными друзьями молодости, «благорасположение», оказанное ими Баратынскому, возбудили в нем мысль покинуть Москву и основаться в Петербурге. Приняв это решение, Баратынский откладывал его осуществление до того момента, как ему удастся окончательно наладить мурановское хозяйство.

Стремление Баратынского в Петербург вырастало и крепло на почве все большего обострения отношений с московскими литераторами. Помимо личных сплетен, имевших место при этом разрыве, его идеологический в основном характер все же несомненен. Об этом говорит ряд фактов. До того столь тесно связанный с предпринявшим издание «Москвитянина» кругом, Баратынский не объявляется в числе сотрудников этого журнала и за все время не появляется в нем ни разу. В 1841 г. Баратынский печатается преимущественно в «Отечественных Записках», журнале, сохранившем еще в это время дружеские отношения с «Москвитянином», но в то же время придерживавшемся обратной «Москвитянину» западнической ориентации, журнале, выходившем при ближайшем участии Белинского. И в 1841 г., в пору казенно-патриотических деклараций, произносимых со страниц «Москвитянина» Погодиным и Шевыревым, Баратынский подчеркнуто называет себя «нег европейских питомцем» в эпиграмме «Ропот», напечатанной в этом году в «Отечественных Записках». Но наиболее показательна в этом отношении реакция Баратынского на знаменитое столкновение между Шевыревым и Белинским, произошедшее в следующем, 1842 году. В первом номере «Москвитянина» за этот год была напечатана статья Шевырева «Взгляд на современное направление русской литературы». Направленная против петербургских журналистов, представленных Шевыревым «черной, торговой стороной современной литературы», статья содержала резкие выпады против Белинского, граничившие по своему характеру с политическим доносом. Белинский ответил в «Отечественных Записках» знаменитым памфлетом на Шевырева «Педант – литературный тип». О впечатлении, произведенном этой статьей в лагере Шевырева, можно судить по словам Боткина: «Удар произвел действие, превзошедшее ожидание, – писал Боткин к А. А. Краевскому 14 марта 1842 г., – Шевырев не показывался неделю в обществе. В синклите Хомякова, Киреевского, Павлова, если заводят об этом речь, то с пеной у рта и ругательствами… Шевырев (как я слышал) хочет жаловаться, и в его жалобе будто примет участие кн. Д. В. (Голицын),[211] который едет в Петербург. Смотрите, чтобы не было вам какой беды… Киреевский ругает Белинского словами, приводящими в трепет всякого православного».[212]

Не принимая прямого участия в этой полемике, грозившей Белинскому со стороны Шевырева вмешательством властей, Баратынский все же оказался решительно не на стороне Шевырева. Более того, в замышлявшихся его «синклитом» действиях против Белинского Баратынский усмотрел подтверждение своих подозрений относительно каких-то аналогичных козней, якобы имевших до того место лично против него. В значительной мере эти подозрения следует отнести за счет подозрительного и неуживчивого характера Настасьи Львовны и ее влияния на Баратынского. Выражения, которыми Баратынские (особенно Настасья Львовна) в письмах к Н. В. и С. Л. Путятам характеризуют синклит Шевырева, именуемый ими «бандой», «организованной коттерией, „свербеевщиной“, замышляющей гнусное действие против Белинского» и намеревающейся вредить ему «всеми средствами» (разрядка Н. Л. Баратынской), также и равнодушное отношение к статье Белинского против Шевырева, названной Настасией Львовной всего лишь «забавной», свидетельствуют, что к моменту столкновения Белинского с Шевыревым Баратынский находился уже в открыто враждебных отношениях с кругом последнего.

С славянофильством начала 40-х годов, если и не поддерживавшим активно, то и не отмежевавшимся еще от казенного патриотизма Шевырева и Погодина, Баратынскому было не по пути. Патриотический восторг «Москвитянина», далеко не случайно обратившего на себя внимание и одобрение Уварова, был не только чужд, но и органически враждебен Баратынскому, до конца сохранившему закваску дворянского либерализма 20-х годов. И в решительный момент самоопределения своего окружения, окончательно решавшего вопрос «Запада» и «Востока» в пользу последнего, Баратынский остался верен западническим тенденциям «Европейца» и «Московского Наблюдателя» и порвал с кругом своих былых друзей и единомышленников.

В числе разорванных связей были совершенно порваны и личные дружеские отношения Баратынского с домом Киреевских-Елагиных.

Таким образом, к началу 40-х годов Баратынский лишился последней идеологической и моральной опоры и оказался изолированным от литературной жизни Москвы. Последнее остро давало себя чувствовать именно в условиях начала 40-х годов. Московская литературная молодежь – круг Станкевича (Белинский, Бакунин, Боткин, К. Аксаков и другие), вступившая в литературу в конце 30-х годов, составляла единый фронт, объединенный философской, гегелианской платформой, фронт, направленный прежде всего против философской шеллингианской ориентации некогда близкого Баратынскому круга (см. примечание к стихотворению «Приметы»). Философско-эстетическая ориентация самого Баратынского определила отрицательное отношение к нему этой молодежи. Таким образом, порвав со своим окружением, Баратынский оказался между двух враждебных лагерей, под знаком борьбы которых развертывалась литературная жизнь Москвы конца 30-х – начала 40-х годов. Можно думать, что именно эти два лагеря разумел Баратынский в своей эпиграмме:

называя славянофильские салоны «госпиталем», кружки молодых гегелианцев – «детской».

В 1842 г. вышел последний сборник стихотворений Баратынского «Сумерки».

По своему составу сборник представлял только последний период творчества Баратынского, период его идеологической близости с кругом «Московского Наблюдателя». Символическое заглавие сборника, демонстративно посвященного «звезде разрозненной плеяды» – Вяземскому, тщательная композиция, обрамленная «Последним поэтом» и «Рифмой», придали сборнику характер замкнутого цикла философских стихотворений, по своему внутреннему единству приближавшегося к философской поэме, возвещающей о трагической судьбе поэта и его дела, гибнущих под железными стопами промышленного века.

Отражая философско-эстетическую позицию и трагическое мироощущение дворянской фронды 30-х годов, «Сумерки» появились тогда, когда эта фронда перешла уже на существенно иные и гораздо более определенные в своих политических очертаниях позиции славянофильства. Неся в себе непримиримое осуждение «промышленному веку», с одной стороны, и лишенная общественно-политической определенности славянофильства – с другой, лирика «Сумерек» оказалась за пределами живой современности, за пределами живой и чрезвычайно напряженной борьбы начала 40-х годов. «Сумерки» прошли почти неотмеченными критикой и, по свидетельству современника, «произвели впечатление привидения, явившегося среди удивленных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета в том, какая эта тень и чего она хочет от потомства» (Лонгинов). Единственным человеком, отметившим все же идейно-философское наполнение лирики «Сумерек», был Белинский, со всею резкостью осудивший, однако, Баратынского как врага «индустриального» века (см. вводное примечание к отделу стихотворений сборника «Сумерки»).