Осенью 1842 г. Баратынский на месте сведенного за лето леса подсаживал новый. В январе же 1843 г. извещал того же Путяту, что «можно быть довольным общим итогом» осуществленных им мероприятий.

Стремление к интенсификации своего хозяйства толкало Баратынского к применению вольнонаемного труда, что в свою очередь вызвало необходимость введения оброчной системы. В осуществление этого Баратынский разрешил своим казанским и тамбовским крестьянам «почтовую гоньбу», намереваясь требовать от восьмидесяти до ста рублей и «по два обоза с рожью в Москву» в год с тягла. «При каждом обозе – крестьяне обязаны пять раз съезжать в Мураново за дровами или досками, смотря что в ту пору будет выгодно». Этой доставкой материала в Москву и подвозом леса к лесопильне силами мурановских крестьян и ограничивалось применение крепостного труда на мурановской лесопильне. Для свода же и распиловки леса применялся наемный труд. Наймом же работал и кирпичный завод.

Однако все эти мероприятия Баратынского, обнаруживающие в нем крепкого и расчетливого помещика, не идут дальше приспособления своего хозяйства к новым экономическим условиям и носят не столько предпринимательский, сколько оборонительный характер, вызываются стремлением обеспечить себя от ведущей к разорению дворянской «беспорядочности». Любопытно в этом отношении, что в своих расчетах Баратынский базируется исключительно на условиях местного и в конечном счете весьма непостоянного рынка. Так, в 1843 г. свои надежды на «повышение цен» и «несомненный сбыт» леса Баратынский аргументирует в письме к Путяте следующим образом: «Наша роща остается единственной в околотке. Купцы, имевшие в запасе доски и дрова, сбыли все, что имели, и лесной торг остается совершенно в наших руках. Как нарочно, в соседстве у нас строится несколько господских домов и огромная фабрика». Из этих же соображений Баратынский предполагал «распространить» в следующем году свой кирпичный завод: «Строящаяся фабрика в восьми верстах от нас представляет верный сбыт, а требование огромно: до миллиона в год. У нас пропасть гнилого леса, не имеющего никакой цены в продаже: он пойдет на обжиг кирпича».

Любопытное сочетание крепкой хозяйственной хватки с традициями натурального патриархального хозяйства, с стремлением к кустарному, типично дворянскому изобретательству представляет собою постройка в Муранове нового дома, которой Баратынский был занят на протяжении тех же 1841–1842 гг. Дом строился по планам и чертежам самого Баратынского, тщательно и любовно продумывавшего каждую деталь. Характерны в этом отношении своеобразные арки в зале нижнего этажа, представляющие собой не что иное, как замаскированные печи; отсутствие окон в классной комнате, замененных верхним светом в целях предохранения детского внимания от рассеянности. Наконец, глина, употребленная вместо штукатурки, что, по мнению Баратынского, должно было придать дому большую теплоту и прочность. Весь же дом в целом, в части своего внутреннего расположения почти без изменения сохранившийся до нашего времени,[207] представляет своеобразную постройку, прекрасно приспособленную ко всем требованиям помещичьего комфорта и хозяйства.

Облик Баратынского-помещика, успешно интенсифицирующего свое хозяйство под давлением нарастающих в стране капиталистических отношений, в известной мере раскрывает закономерность идеологического сближения Баратынского с кругом «Московского Наблюдателя», с кругом нарождающегося славянофильства. Большинство представителей этого круга в своей хозяйственной практике стояло на том же пути, что и Баратынский, и, провозглашая анафему капиталистическому веку в сфере своей литературной и публицистической деятельности, усиленно обороняло свои помещичьи хозяйства от наступления капиталистических отношений путем всемерного приспособления к ним. Так, прямой параллелью к мероприятиям Баратынского служит хозяйственная деятельность Хомякова, имевшего сахарный завод с применением на нем наемного труда, переводившего своих крестьян на оброк и закупавшего в Англии сельскохозяйственные машины. Деятельным помещиком был и Киреевский, имевший, между прочим, конный завод. Следует упомянуть и близкого в 30-е годы к кругу «Московского Наблюдателя» будущего славянофила Кошелева, ученого агронома, усиленно механизировавшего свое хозяйство и также применявшего как оброчную систему, так и наемный труд. Мы не имеем возможности рассматривать здесь сложный вопрос о той связи, в которой стоит идеология славянофильства с социально-экономическим обликом ее носителей. Мы ограничиваемся только указанием, что в пору своей идеологической близости с кругом нарождающегося славянофильства Баратынский был типичным представителем этого круга и в сфере своей хозяйственной практики.

Успешность хозяйственных операций Баратынского, его неуклонно растущее материальное благополучие служит наглядным предостережением от поспешного и прямолинейного зачисления его в число «певцов разоряющейся усадьбы». Дело обстояло много сложнее, и если поздняя лирика Баратынского, как, впрочем, и вся без исключения дворянская литература и журналистика того времени, в конечном счете и отражает сложный процесс распада феодально-крепостнических отношений, то это безусловное в своем общем виде положение еще ни в какой мере не вскрывает индивидуальной специфики творчества и сознания Баратынского 30-х – 40-х годов. Необходимо учитывать, что для самого Баратынского его конфликт с современностью лежал в области не материально-экономической, а исключительно идеологической практики.

С весны 1838 г. «Московский Наблюдатель» перешел в руки молодой редакции, возглавляемой Белинским и Бакуниным. В это время определился отход Баратынского от круга старой редакции журнала. Его не коснулась эволюция, пройденная Шевыревым, Киреевским, Хомяковым, которая привела их к открытому славянофильству «Москвитянина». В процессе этой эволюции отрицание современного Запада распространилось и на его прошлое, теория будущего превосходства России переросла в теорию ее исконного превосходства. Эта теория не помешала, однако, идеологам подлинного славянофильства – и Киреевскому, и в особенности Хомякову – оставаться на позициях типичного дворянского фрондерства по отношению к политическому строю николаевской России. Таких же по существу только попутчиков славянофильства, как Погодин и Шевырев, эта теория привела к позициям официальной народности, к полной политической капитуляции, к полному приятию и оправданию николаевского строя, В конце же 30-х годов те и другие составляли еще единую группировку, быстро эволюционирующую от западничества «Московского Наблюдателя» к славянофильству будущего «Москвитянина».

Явный разрыв Баратынского с этой группировкой, вылившийся в форму разрыва личных отношений, произошел к 1841–1842 годам, ко времени появления «Москвитянина». Фактически же пути разошлись раньше; 1837 год был для Баратынского годом утраты последних иллюзий, окончательного утверждения в неприятии отечественной современности.[208] С этого года Баратынский все больше отходит от непосредственного участия в литературно-общественной жизни, замыкается в Муранове и из Муранова посреди хозяйственных забот неудержимо рвется в Европу. Первый проект заграничного путешествия возник еще в 1836 году. В письме первой половины этого года Баратынский писал матери: «Этой осенью я намереваюсь отправиться далеко. Я хочу взглянуть на заграничные страны. Я думаю быстро пересечь Германию, задержаться в Мюнхене, являющемся в данный момент германскими Афинами, поскольку это местопребывание Шеллинга, Гейне, Менцеля – почти всех замечательных умов современности, затем отправиться в Италию, которая служит главною целью моего путешествия. Мне дорого стоит расстаться с своей семьею, но это моральный долг, который я должен исполнить по отношению к самому себе… 1 сентября я надеюсь быть в дилижансе».[209] Это казавшееся Баратынскому столь близким паломничество в Европу ему удалось осуществить только в 1843 г. Однако на протяжении всего этого времени мысль о заграничном путешествии не покидала Баратынского, и только внешние причины, и, очевидно, прежде всего хозяйственно-бытового порядка, заставляли откладывать из года в год ее осуществление.