После боя, первоочередной задачей стало спасение Грона. Ниамея силами нескольких бывших безопасников Маеды, которые сразу выступили на нашей стороне, под присмотром доктора Блюма организовала его транспортировку в медотсек. Десантника, больше похожего на изломанную куклу, чем на человека, бережно поместили в регенерационную капсулу. Дисплей высветил безжалостные прочерки вместо таймера — травмы были слишком серьёзны. Грону предстояло провести в целебном геле не одну неделю, а может, и месяцы. Но он будет жить. И это было главным.
Потеря Грона как боевой единицы была ощутимой, но и здесь судьба подкинула неожиданный подарок в лице Хотчкиса. Старый вояка не просто продемонстрировал выдающиеся боевые навыки. Он показал себя человеком чести. Не испугался, не прогнулся перед вооруженными мятежниками, встал на защиту других, когда это было смертельно опасно. Его немногословная решимость и спокойствие внушали невольное уважение. А восторженные, хоть и немного бессвязные, рассказы Фло о его поведении в бою лишь укрепили моё зарождающееся доверие к этому человеку. В нашем отчаянном положении каждый такой союзник был на вес золота.
Мы занимались и более приземленными, но от этого не менее важными делами. Одним из них было вызволение Ская, точнее, его злосчастной головы, всё ещё безвольно болтающейся под потолком мостика на своей знаменитой и чертовски прочной «триттовой нити». Развязывать сложный узел этой самой нити, которой дроид маниакально дорожил, пришлось доктору Блюму. Я, конечно, предпринял робкую попытку, но куда там моим израненным пальцам и всё ещё плывущему зрению. Чтобы справиться с этой ювелирной задачей, требовалось не только орлиное зрение — нить была пугающе тонкой, почти невидимой — но и поистине хирургическая точность и невероятная ловкость рук, которыми я, увы, никогда не мог похвастаться, а сейчас и подавно.
Скай категорически настаивал именно на аккуратном распутывании сложной петли, которой он крепил нить к потолочной балке, с гневом отвергая все предложения просто её обрезать. Оно и понятно: как он сам неоднократно высокомерно подчеркивал, его личный запас этой сверхпрочной «триттовой нити» был крайне ограничен, и портить такой бесценный ресурс он не собирался ни при каких обстоятельствах.
Впрочем, совсем без дела я не остался. К моему величайшему «удовольствию», мне досталась не менее «почётная» миссия — пришлось принять самое непосредственное участие в вызволении дроида. Да, именно мне выпала сомнительная честь доставать его обезглавленное, но всё ещё исправно функционирующее тело, безнадежно застрявшее в темной глубине узкой вентиляционной шахты.
Это оказалось той ещё морокой.
Я до сих пор не мог понять, каким образом этот кусок железа умудрился так противоестественно вывернуться и протиснуться в столь узкий короб воздуховода.
Не всякий профессиональный акробат или цирковой йог способен на такие противоестественные изгибы и складывания своего тела. Потребовалось немало времени, усилий и изобретательности, чтобы вызволить его оттуда, попутно выслушав от Ская целую лекцию ценных, и не очень, указаний, и массу язвительных комментариев по поводу моей очевидной нерасторопности и криворукости.
Пока мы с доктором Блюмом занимались «сборкой» Ская, Фло получил приказ навести порядок на мостике. Его протесты о том, что «заслуженный защитник „Церы“, отразивший атаку превосходящих сил противника», не должен заниматься такой чёрной работой, были решительно пресечены. Не умаляя его неожиданно проснувшихся боевых талантов, я твёрдо указал ему на то, что, во-первых, капитанский мостик — не проходной двор, и практика показывает, что излишнее скопление посторонних здесь до добра не доводит. А во-вторых, тот хаос, что царил вокруг, был в немалой степени и его «заслугой». Рыжего вывернуло наизнанку, когда он рассмотрел, во что именно превратилась капитанская рубка после нашей маленькой, но очень кровопролитной войны и… весьма специфических методов работы Ская.
А значит ему и убирать.
После бури всегда наступает затишье. Иногда — оглушающее, давящее своей неестественностью.
Именно таким оно и было на борту «Церы» все последующие сутки. Корабль оставался неподвижен, затаившись в складках астероидного поля, словно раненый зверь, зализывающий раны в укромной норе. Двигатели молчали, экономя драгоценные остатки топлива, и в установившейся тишине особенно громко звучали скрипы переборок, стоны металла, далёкие отголоски работающих систем жизнеобеспечения — постоянное напоминание о том, что мы всё ещё живы, запертые в этой стальной скорлупе посреди враждебного космоса.
Мы не спешили. Слишком многое накопилось, слишком многое требовало немедленного внимания, осмысления, решения. Прежде чем снова бросаться в неизвестность, следовало навести хоть какой-то порядок в нашем маленьком, изувеченном мирке. И начать я решил с того, что в суматохе предыдущих дней казалось второстепенным, почти неважным — поговорить. Выслушать каждого, кто волею судьбы или собственного выбора оказался на борту моего корабля.
Нет, я не собирался вводить здесь демократию, устраивать референдумы по каждому чиху или превращать капитанский мостик в дискуссионный клуб. Власть на корабле, особенно в таких условиях, должна быть единой и твёрдой. Но последние события слишком наглядно продемонстрировали, к чему приводят недомолвки, скрытые обиды и отсутствие элементарного понимания между людьми, вынужденными делить одно замкнутое пространство. Чёртов мятеж, стоивший нам стольких жизней, во многом стал следствием именно этого. Поэтому сейчас, когда страсти немного улеглись, я счёл своим долгом не только выслушать, но и объяснить — почему мы собираемся поступить так, а не иначе, к чему мы стремимся и какие опасности нас подстерегают. Мне отчаянно не хотелось повторения ошибок.
Это были долгие, изматывающие часы. Я говорил с людьми в небольших группах, иногда — индивидуально.
Люди реагировали по-разному. Кто-то смотрел с затаённым страхом и подозрением, ожидая подвоха. Кто-то, наоборот, выплёскивал накопившееся отчаяние. Были и слёзы, и обвинения.
Были и те, кто молчал, замкнувшись в себе, и это молчание порой было красноречивее любых слов. Я старался быть терпеливым, объяснял нашу текущую ситуацию без прикрас, не скрывая ни опасностей, ни крайне туманных перспектив. Ещё раз рассказывал о Пожирателях, показал запись того инопланетного судна, чтобы люди поняли с кем столкнулись, и о том, что помощи извне ждать не приходится. Рассказывал о нашем единственном шансе — добраться до убежища охотников.
Особенно тяжело было с мадам Элоис. Эта женщина, ещё недавно казавшаяся мне недалёкой и истеричной социальной работницей, теперь вызывала лишь острую жалость. После всего пережитого она словно ушла в себя, воздвигнув вокруг невидимую стену. Мадам Элоис почти не разговаривала, избегала любых контактов с другими взрослыми, находя утешение лишь в обществе пары таких же напуганных монахинь и, конечно, детей, которые инстинктивно тянулись к ней, словно чувствуя её нынешнюю хрупкость и беззащитность.
Доктор Блюм, конечно, уверял меня, что назначил ей курс сильнодействующих седативных препаратов и адаптогенов, но, глядя в её пустые, широко раскрытые глаза, я сомневался, что какая-либо химия сможет ей помочь. Тогда на мостике она слишком глубоко, слишком пристально заглянула в бездну, отразившуюся в глазах безумного Ллойда Барнса. Увидела там нечто настолько ужасное, настолько чуждое человеческой природе, что это знание выжгло в её душе что-то важное, что уже не восстановить никакими лекарствами. Поговаривали, она всерьёз задумалась уйти в монастырь. Возможно и правда найдёт покой в религии. Если, конечно, мы когда-нибудь выберемся из этого ада.
В том числе, говорил я и с пленными корпоративными безопасниками.
Людей, способных уверенно держать оружие и действовать в бою, на корабле осталось до обидного мало. Я сам, хоть и старался не подавать виду, был далёк от своей лучшей формы — лицо всё ещё было стянуто заживающими ранами, а каждое резкое движение отдавалось тупой болью. Ниамея, несмотря на свою невероятную волю к восстановлению, едва держалась на ногах и о полноценном её участии в бою пока не могло быть и речи. Хотчкис — да, этот старый вояка был настоящей находкой, скалой, на которую можно было опереться. Фло… ну, Фло был сюрпризом, его неожиданный героизм всё ещё вызывал у меня улыбку, но делать на него постоянную ставку как на надёжного бойца было бы опрометчиво. Его запал мог иссякнуть так же внезапно, как и появился. Скай, с его специфическими возможностями, был скорее диверсантом или фактором неожиданности, чем линейным бойцом. Доктор Блюм, при всём к нему уважении, в бою был бесполезен. Оставались ещё пара-тройка человек из гражданских, кто когда-то держал в руках оружие, но их навыки были сомнительны. И четверо «хороших» корпоратов. Вот, собственно, и всё. Жалкая горстка.
