Их двенадцать. Крохотные глиняные скоморохи рядком расположились на полке над рабочим местом отца, прямо за его головой. Они поблёскивали выцветшей краской и манили их пугающие, крашеные улыбки завораживали, а взгляды глаз-бусинок звали. Ещё будучи в возрасте Оли, я первый раз оказался в кабинете отца и увидел их. Я простоял тогда возле двери, наверное, час, как заворожённый, глядя на двенадцать фигурок на полке. Страшных, пугающих, но странным образом очаровавших меня.

Они привлекли меня настолько, что я пытался пробраться в кабинет тайком. За что вполне резонно и заслуженно получил наказание. Я даже пытался выкрасть у отца ключ, только для того, чтобы взглянуть на них. И мне тогда повезло, что поймала меня за этим Анастасия Павловна, а не хозяин ключа. И вот теперь отец разрешил мне не просто посмотреть на фигурки, он разрешил к ним прикоснуться, взять их. Он сам дал мне ключ! От предвкушения этого события у меня сосало под ложечкой и начала странно кружится голова.

Я вложил ключ в скважину, закрыл глаза, упёрся рукой в дверь, пытаясь унять приступ и восстановить сбившееся дыхание. Чего это я как барышня волнуюсь? Ждут меня на балу двенадцать кавалеров, на которых я из окошечка на чердачке уже несколько лет поглядываю. Тьфу! Аж противно от самого себя стало. Переволновался от встречи с глиняными фигурками.

И это граф Сонин, наследник титула и фамилии. Ежели кто узнает, об этом греха не оберёшься.

Я взялся за ключ, и голова вновь закружилась. Нет, тут что-то другое, дело не в скоморохах. Хотя, наверное, и в них тоже. Осознание того, что отец считает меня взрослым, что он доверяет мне секреты, было приятным, но лишь до того момента, как потребовало от меня каких-либо действий. От понимания, что он считает меня взрослым настолько, что готов доверить вещи, к которым даже горничной прикасаться запрещено, становилось страшно и сосало под ложечкой.

В этом всё дело. Я взрослый. И я не очень-то хочу быть взрослым. Нет, я совсем не хочу! Можно, я ещё побуду ребёнком. Мы так мило играли в куклы с Оленькой.

Передо мной дверь. В руках у меня ключ. Повернуть ключ, толкнуть дверь, и жизнь изменится, она не будет больше прежней. Я стану взрослым, полностью самостоятельным человеком. При этом всё ещё останусь ребёнком и полностью зависимым от родителей. Это забавно. Это странно. Это...

— Глеб! — обеспокоенный голос Анастасии Павловны заставил меня перестать придумывать поводы потянуть время. — Глеб, с тобой всё в порядке? Ты стоишь так уже минут десять.

Десять минут? Ого! Вот это нерешительность.

Не отрывая головы от двери, я повернулся в сторону гувернантки, кивнул ей, подмигнул.

— Всё отлично, Анастасия Павловна. Всё великолепно, спасибо за беспокойство. Задумался, как завтра взять у вас нашу недоигранную партию.

— Никак, Глеб Сергеевич, завтра сочельник.

— Ах да! Карты под запретом. Спасибо! Вы разрешили все мои сомнения, — я сжал ключ, оторвался от двери, выпрямился. Повернувшись, широко улыбнулся гувернантке, кивнул ей. Поймал ответный кивок, ответную улыбку и, вздохнув, отпер дверь.

Их двенадцать. Они расположились над рабочим местом отца, они привыкли к его и только к его обществу и теперь смотрели на меня с неприязнью.

Меня это не остановило. И не могло. Теперь ничто не могло меня остановить. Я перешёл границу, и мне больше нечего терять.

Я прикрыл дверь, вставил в скважину ключ, так я точно буду знать, где он, и вдруг отец решит запереться. Медленно, разглядывая скоморохов издали, решая, кто из них попадёт ко мне в руки. Я точно знал, что по меньшей мере один станет моей игрушкой, пока не придёт отец. И, кажется, они это понимали, мне показалось, что они стали меньше, словно сжались в ожидании.

Я остановился перед ними, но прежнюю ошибку не повторил, к креслу не прикоснулся, хотя его кожа, исходящий от подлокотников запах древесного лака и манили. Но больше них меня манили двенадцать скоморохов.

Вот один опёрся на руку, выгнул тело, задрал ноги кверху, а на крохотном лице его, застыло издевательски весёлое выражение, словно не он, может переломиться пополам. Вот другой согнув ноги, навис над лежащим на земле страусиным пером, он силится его поднять, но, судя по выражению лица, не слишком в том преуспевает. Вот третий, сидит, закинув ногу на ногу, обхватив гитару, развернув её струнами к себе, и, чуть склонив голову, смотрит на меня. И во взгляде его столько пренебрежения, столько превосходства и издёвки, что хочется его схватить и со всей силы приложить об пол. Да так, чтоб на мелкие осколки.

Но я не схватил и не разбил его, я протянул руку и взял фигурку. Другую. В моих руках оказался скоморох, сидящий на камне и держащий на открытой ладони крохотный синий огонёк. Я знал, как делается подобный фокус. Ничего сложного. Я мог получить такой огонь двумя способами. Магическим, спасибо происхождению, и химическим, спасибо Анастасии Павловне, но я вряд ли бы смог добиться такого тёмного и насыщенного синего. Крохотные, не больше игольного ушка, сполохи пламени на ладони скомороха зачаровывали. И страшная мысль, что раскрашивавший его художник мог и чёрный огонь сделать, не испортила впечатления.

Глина тёплая, словно живая, краска гладкая, глянцевая, блестящая. Я провёл пальцем по серой рубахе, скользнул по колпаку, дотронулся до бубенчика на шапке. Мне показалось, что тот зазвенел, хотя я и знал, что это не так, но всё же поднёс скомороха к уху, прислушался. Как и ожидал, ничего не услышал.

Держать в руках фигурку приятно само по себе, гладить её краску приятней вдвойне. Это расслабляло, неприятности отступали, становились незначительными. Словно фигурка и правда имела магическую силу.

Отец вошёл с подносом в руках, едва я успел сесть в его рабочее кресло и поставить фигурку скомороха на письменную доску. Сам же, сложив руки на столе, положив на них голову, разглядывал его. Услышав, как хлопнула дверь, я встрепенулся, подскочил, испуганно уставился на отца.

— Я ничего не трогал на столе, — быстро выпалил я.

— Я вижу, — отец поставил поднос на журнальный столик, перед тем просто смахнув ещё не читанные газеты на пол.

— Я только сел в кресло. И фигурку взял посмотреть только одну.

— Я знаю, Глеб, я вижу, — он тепло улыбнулся. — Кстати, а какую фигурку ты взял?

Я поднял скомороха. Отец тепло и широко улыбнулся, но желваки его нервно вздулись, а в глазах мелькнула печаль. Видеть на, обычно мало что выражающем лице отца, две противоположные эмоции одновременно, и непривычно, и как-то неприятно.

— Будь добр, оставь его на столе и подходи сюда.

Я погладил скомороха по спине, ощутил каждую мышцу его глиняного тела и, вздохнув, поднялся. Мне не хотелось расставаться со глинянным человечком. Не хотелось оставлять его на столе. Хотелось, чтобы он был со мной. Всегда со мной. Я чувствовал, что и он не хочет расставаться, однако и братьев своих он бросать тоже не хочет. А всех двенадцать отец мне не отдаст, как бы я не умолял и не выпрашивал.

Я провел пальцем по гляняной спине, погладил скомороха словно кошку, только за ушком ему не почесал, прикоснулся к бубенчику на его голове и поставил на стол и резко, не оглядываясь вышел из-за стола.

Отец сервировал стол. Грубо, некрасиво, по-мужски. Мужчине на столе нужно что? Хлеб, сыр, масло, и инструмент, чем нарезать и намазать. Немного мяса, много выпивки, в нашем случае полный чайник горячего какао. Ну, пожалуй, и всё. Всякие салфеточки, тарелочки, цветочки, мы, мужчины, считаем излишними. Мы за столом едим.

Мой отец точно. На столе кофейник для него и чайник с какао для меня, тарелка с мясом и сыром, доска с криво обрубленным куском масла, хлеб, нарезанный на кусочки разного размера и толщины. И это мой вечно педантичный отец. Наверное, он слишком торопился поговорить со мной.

Это на столе, но на полочке за спиной отца стоит ещё одна кружка на блюдце. Значит, мы будем втроём и судя по размеру кружки, это будет не мама. Анастасия Павловна? Возможно, хотя посуду она тоже предпочитает поменьше.