Я обмяк. Уткнулся в ее плечо и как не пытался, не смог сдержать слез.

К обеду накрыли стол. Рождественский гусь был сух и пресен. Компот не вкусен, а овощи пересолены. Мы ели в полной тишине. И не ели, ковыряли еду, вздрагивая от каждого стука открытого окна, от скрипа половиц, от шагов Ильяса на улице.

— С Рождеством, — тихо сказала Анастасия Павловна, когда заплаканная Алина подала пунш и какао. — Даст Бог, следующий год будет лучше, чем этот. Власти во всем разберутся. Сергей Сергеевич вернется, и мы все заживем лучше, чем раньше. А в этом году больше ничего не случится.

Мы стукнулись кружками, и это был лучший тост из всех возможных. Мы заговорили, понемногу отходя от шока и страха, но разговоры наши были только об отце и надежде на лучший исход. Наташка предложила помолиться. Мы помолились. Полегчало. Мы даже улыбаться начали.

Не помогло. Ни тост, ни молитва, ни наши надежды. Ничего не помогло.

Маму арестовали тем же вечером.

Меня следующим утром.

В крохотной комнате без окон воняло потом и кровью. Страх пропитавший серые каменные стены, и серый, в темных пятнах пол, сочился ото всюду, въедаясь в кожу, обволакивая, мешая дышать, лишая разума.

Я сидел на железном, привинченном, к полу стуле и, стараясь глубоко не дышать, смотрел в одну точку. Туда, где в узкую щель пробивался снаружи едва заметный свет.

Сидеть неудобно, спина затекает, ноги дрожат, от пережатых в бедрах нервах. Мне страшно, руки трясутся, разум цепляется за любую возможность не свалиться в панику. Мерзко. Противно.

Противно находиться здесь, противно вдыхать тяжелые ароматы. Они давят, они не дают сосредоточиться, не дают понять, что происходит. Хочется выломать дверь и броситься куда угодно, хоть под пули охранников, только бы не быть в этом темном, пропитанном чужой болью и чужими страхами месте.

К чужим примешивались и мои, создавая неповторимый коктейль ужаса и непонимания происходящего. Если бы кто-то, что-то объяснил, если бы сказал почему я оказался здесь. Даже, если бы мне предъявили обвинение, пусть самое нелепое, все равно стало бы легче, а так, сижу, гадаю. В голову лезет всякая ерунда и каждая следующая мысль страшнее предыдущей.

Я потерял счет времени. Я чувствовал, что проваливаюсь в некое подобие безумия. И я не нашел ничего лучше, как вытянуться на стуле и закрыть глаза. Сам не заметив того, я задремал. Возможно, сказалась бессонная ночь, а возможно, разум больше не мог выносить идущего изнутри ужаса.

Я в тюрьме. Наравне с ворами, убийцами, насильниками, бунтовщиками, подстрекателями, поджигателями и разжигателями. Пособниками темных. Я один из них, без имени, без фамилии, без будущего. Я лишь номер на папке для бумаг. И останусь таким, до тех пор, пока не придет следователь. Тогда я вновь обрету имя, ненадолго, только на то время, пока мы разговариваем. А потом снова стану безликими цифрами на папке для бумаг.

И следователь пришел. Он остановился, в дверях, заполнив собой весь проем. Взглянул на меня, поднял папку, прочитал вслух мое имя, дождался моего кивка, поморщился. Расстегнул верхнюю пуговицу кителя, размял шею, снова поморщился, небрежно швырнул папку на стол. Вошел в камеру, вздохнул. Сокрушенно покачал головой, прошептал что-то о профессионализме.

Уперев руки в стол, он наклонился над ним и спросил:

— Так значит это ты у нас Глеб Сергеевич Сонин?

— Да, — кивнул я.

Он скривился так, словно зубы болели даже у его любимой лошади, и я подумал, что он и в третий раз, задаст вопрос о моем имени, рассчитывая услышать иной ответ. Но он кивнул и отвернулся. И это был последний раз, когда он услышал от меня ответ, что его устроил.

Толстый, лысый мужик навис надо мной, стремясь лишить меня пространства для маневра, отрезать пути к бегству, подавить, подчинить себе. Погоны капитана на плечах лысого, то и дело напоминали об его значимости. Да и сам он при каждом удобном, и не слишком, случае не забывал ввернуть, что дело, коим он занимается, весьма важное для империи и государя лично. Иначе бы им занимался кто-то другой, а не толстый, лысый капитан. И именно толстый, лысый капитан раскроет это дело. Именно он сможет справиться там, где спасовали другие, иначе бы его не поставили.

Я молчал. У меня не было секретов, просто мне нечего было ему сказать. Больше нечего. На все простые вопросы об имени моем, родителей, сестер, кузенов, слуг, соседей и даже соседской собаки я уже ответил. А на вопрос каким образом наша семья связана с темными, сказать мне было нечего.

Услышав этот вопрос первый раз, я расхохотался. Мы связаны с темными? Не глупите, господин капитан. Мой отец не самый крупный чиновник, отчаянно пытающийся усидеть на двух стульях, а именно не вылететь со службы и обеспечить троих детей и жену всем необходимым. Да, мой отец пару раз принимал участие и личное, и финансовое в сомнительных операциях, но судьба сама его наказала. Операции те не были незаконными. Рискованными, с финансовой точки зрения, и все риски оправдались, как нельзя лучше. Отец терял на них все, кроме надежды, и нас - его семьи.

Мама? Это даже не смешно! Тихая, домашняя, выросшая в отдаленном поместье своего отца, и там же получившая образование, а потому не слишком любящая большие сборища и разного рода балы. Не набунтовавшись в юности, она бросала вызов обществу, часто появляясь на балах одетой не по случаю. Она могла выпить лишнего, не рассчитав свои силы случайно, или намеренно. Она могла, и часто была, несдержанна на язык, высказывая людям в лицо то, что иные опасались сказать в спину. Не любили ее и за красоту, что не покинула маму, даже после рождения троих детей. И более того, осталась с ней и после тридцати. За ее спиной шептались, называя ведьмой и были правы. Она и была ведьмой из очень древнего рода, однако секрета из этого не делала. Но связаться с темными? Мама? Когда? В тот момент, когда отвозила в ремонт и чистку очередные испорченные Вольдемаром Наташкины туфли? Или, когда возила Оленьку к врачу?

Самый темный из нашей семьи это я! Я умею делать паучков прямо из воздуха, прямо из той тьмы, что растворена в нем. Той самой, что прячется под столом, под кроватью, за портьерой, в темном углу. Она безопасна, она безобидна, она живет с нами рядом, и сама боится той тьмы, что снаружи. Той которая поглощает служащих ей темных, той которая пожирает их души. Эта же тьма, она безобидна, она...

Не так уж и безобидна. Мне вспомнился паук, что гнался за, сидящим на шторе, Вольдемаром. Я вспомнил как он рос, впитывая в себя тьму, как увеличивалось его тело, на лапах появлялись шипы, и я им не управлял. Я с трудом поймал его, с еще большим трудом подчинил себе и развеял.

Быть может именно тот всплеск, когда паук стал набирать силу и почувствовали бдительно следящие за всем подобным полицейские маги. И если так, то все, что происходит сейчас, все то, что произошло в рождество, арест отца и мамы, мой арест, это все моя вина.

А что с сестрами? Они с Анастасией Павловной и можно не беспокоиться, она позаботится о них. Только насколько хватит денег, оставленных отцом. В том, что мой родитель оставил что-то я не сомневался. А если нет? Если и их тоже арестовали?

Я сглотнул и нависший надо мной лысый истолковал это как проявление страха. Его глаза вспыхнули, его губы разошлись в довольной, кривой улыбке, даже его по-бульдожьи висящие щеки и те покраснели от удовольствия. Он оперся ладонями об стол и приблизился, едва не касаясь моего лба своим.

— Глеб, ты же не дурак, — завел песню, которую повторял по нескольку раз на дню. — Ты же понимаешь, ты же знаешь, что бывает с теми, кто помогает темным. И лучше тебе не знать, что бывает с теми, кто напрямую связан с ними. Твой отец связан, это уже доказано, — он махнул рукой на дверь, словно отмахивался от надоевшей мухи. Наверное, это должно было означать, что для моего отца уже все потерянно, но я видел в этом лишь нелепый жест. — Он не хочет признаваться, но Охранный Отдел свое дело знает, раз попал в их лапы они своего не упустят. Тебе повезло, ты попал к нам. Мы вовремя тебя арестовали, успели, так сказать. Твоему отцу не повезло. Так облегчи его душу, не доводи его до пыток. Люди из Охранки пытать умеют и любят. Ему будет больно. Очень больно! А раз он связан с темными и это доказано и нужно лишь признание от него самого, то они и стесняться не станут. Так его изувечат, что и хоронить в закрытом гробу будут. Или не будут. Темных можно и не хоронить, бросить где-нибудь тела и пусть собаки их сожрут. Но ведь до этого можно и не доводить. Достаточно просто сказать правду. Тебе достаточно лишь рассказать, как все было, и тогда у Охранки не станет смысла его пытать и тем более убивать. Ну же, Глеб, говори. Словами ты хуже не сделаешь, а молчанием очень даже!