Паучок решился. Он прикрепил паутину, осторожно спустился по форточке. Прикрепил паутину, зацепив нить за обломившийся кусочек краски и наложив сверху несколько слоёв, создал надёжный, липкий кокон. Теперь нить не оборвётся. Паучок спустился, до края форточки, не обращая внимания на злобно воющий ветер, зацепился лапками, повис на двух, выбирая момент. И, словно прыгун в воду, оторвался от форточки.

Мгновение и он сел женщине на плечо, нырнул в кружева на плече, затерялся в платье. Ветер не успел. Он беспомощно хлестнул, сорвал с форточки паутину, бросил в тёмный угол и затих. Женщина поправила очки, подняла взгляд на горящую над головой керосиновую лампу, глубоко и печально вздохнула и перевернула ещё одну страницу.

Паучок скатился по рукаву вниз, добрался до манжеты, выбрался на её кружевной край, нырнул в складку, чтобы в следующий момент, домчаться до лежащей на коленях женщины книги и спрятаться под коркой.

Анастасия Павловна вновь тяжело вздохнула и взглянула на меня.

- Глеб Сергеевич, — в её голосе было столько печали, столько усталости и разочарования, что мне невольно стало стыдно за небольшие шалости с паучками. Но месть за сестру — это святое! И стоило подумать о мотивах, как стыд ушёл.

Паучок перебрался к краю книги, зацепился лапками за обложку, но вылезать не спешил. Он смотрел крохотными чёрными глазками на женщину и ждал.

- Да, Анастасия Павловна, — напустив в голос скучающей усталости, отозвался я, прекрасно понимая, о чём пойдёт разговор. – Вы что-то хотели? – Я свернул газету, положил её на стол, зевнул и повернулся гувернантке.

Старая ведьма всегда знала, когда я развлекаюсь с магией. Как и откуда, я не знал. За все десять лет службы у нас она ни разу не проявила дара. Хотя ванильные булочки, которые она изредка готовила, были такими вкусными, что можно было язык проглотить. Не иначе гувернантка колдовала в них что-то, или магический порошок подсыпала. Но на моей памяти она готовила их не больше пяти раз. И это за десять — то лет.

- Мне бы хотелось чем-нибудь порадовать вас, в честь вашего приезда.

Я округлил глаза, немного потерял контроль над паучком и тот, воспользовавшись случаем, попытался удрать. Я не позволил, вернул самообладание, взял паучка под лапки, проводил, заставил его вновь спрятаться под книгой. Ты мне ещё нужен, несчастный сгусток тьмы.

- Думаю, не приготовить ли мне ванильные булочки, что вы так любите, — голос Анастасии Павловны, странно мягок, я бы даже сказал нежен, тон заискивающий.

- Вы же терпеть не можете готовить, — она снова меня удивила, но уже не настолько сильно, и паучок хоть и дёрнулся, но больше потому, что так надо, чем в надежде убежать. И я его, конечно, не выпустил.

Да даже если бы и выпустил, это было бы не страшно, поймал бы снова. Мелочи. Анастасия же Павловна, гувернантка моих сестёр, незамужняя женщина лет пятидесяти, без таланта к магии, но с талантом к воспитанию детей, и самым разным наукам от языков до химии, пугала меня по-настоящему.

Обычно злобная, но не злая, она была поборником традиций и хранителем моральных ценностей. Она обожала правила и всё, что с ними связано. Любое нарушение каралось наказанием. В моём случае в том числе, и физическим. Это девочек наказывать нельзя, разве что по ладошкам прутиком. Мне же, как мужчине, досталась дублёная кожа на заду, меня наказывать можно. Чем Анастасия Павловна и пользовалась, с радостью карая меня розгами, даже за малюсенькие провинности. Про большие я и вспоминать не хочу.

И отец мой знал об этом. Все мои попытки пожаловаться натыкались на жёсткий взгляд его и молчаливое поощрение экзекуций. Впрочем, не совсем молчаливое, он всегда внимательно выслушивал меня, но наказание отменял редко, всегда объясняя мне, почему. Да и смысла отменять уже полученное не было. Вот если бы можно было сказать, что наказание не справедливо и рубцы на коже тут же затянутся, а боль и обида уйдут.

Не могу сказать, что гувернантка не наказывала и моих сестёр. Наказывала. Ещё как! Доставалось даже четырёхлетней Оленьке. И на вопросы мои, что мог сотворить милейший ребёнок, Анастасия Павловна неизменно отвечала.

- Дети графа Сонина рано или поздно выйдут в общество. Рано или поздно они начнут самостоятельную жизнь. Невозможно подготовить ко всему в этой жизни, но я постараюсь. Я сделаю всё для того, чтобы вы трое как можно меньше страдали от ваших самостоятельных решений. Особенно ты, Глеб.

На вопрос же об Оленьке она не отвечала, даже на прямой, хотя и не наказывала за него. Что уже неплохо. Не отвечала она и почему особенно мне. Чем это я из детей графа Сергея Сонина выделяюсь? Впрочем, у неё ко мне особая любовь, видимо, потому, что я мужчина и старший из детей. Гувернантка, хотя формально я и не был её воспитанником, пользовалась любой возможностью поучить меня жизни.

- Я, — Анастасия Павловна прикрыла книгу. – Я, Глеб Сергеевич, много чего не люблю.

Она, чуть прищурившись, смотрела на меня поверх очков и, казалось, чего-то ждала. Я улыбнулся ей и кивнул, мол, понимаю, я тоже.

Говоря по чести, нет, не понимаю. Проще перечислить, что Анастасия Павловна любит. Но для этого хватит и пальцев одной руки. Ещё останутся.

- Но несмотря на то что не люблю, вынуждена это делать. А то, что мне нравится делать, то, что доставляет мне удовольствие и радость, вынуждена откладывать, делать редко, или же вообще не делать. Даже если очень хочется. Есть вещи, которые мне очень нравятся, но они либо не очень законны, либо сильно осуждаются обществом. И я, как воспитатель ваших сестёр, попросту не могу себе этого позволить. Это будет ударом не только по моей репутации, но и по репутации вашей семьи. И если моя репутация не имеет в моём возрасте большого значения, то рушить жизнь семьи Сониных я не имею права. Вы мне очень все дороги. Я прожила с вами десять лет, и мне бы не хотелось, чтобы из-за одного моего увлечения страдали многие.

Она замолчала, давая мне осмыслить сказанное. Я осмыслил. Только не понял, о чём она. Что значит не очень законно? Чем эта чопорная, холодная, злая, равнодушная женщина может увлекаться? Чем таким незаконным или осуждаемым?

Подменили её, не иначе! Когда такое было, чтобы от её «Глеб Сергеевич» меня не бросало в дрожь, и спина не покрывалась холодным потом? Да никогда! Когда к имени моему Анастасия Павловна добавляла ещё и отчество, становилось понятно, что лучше бежать из дома. И подальше. На полюс. Говорят, юнгой на корабль в пятнадцать уже можно поступить. Можно и без документов.

Но сегодня в обращение Анастасии Павловны не было никакой угрозы. Напротив, оно было миролюбивым, и, я бы сказал, ласковым. Ох, чувствую, выпустит ещё гувернантка дракона.

И всё же чем таким она увлекается, что это может пагубно сказаться на отношении в обществе даже к нам. Я встретился с гувернанткой взглядом и тяжело сглотнул. Очки её сползли на кончик носа, глаза прищурены, смотрят на меня с каким-то странным интересом, губы непривычно улыбаются и не той сухой, скупой, почти незаметной улыбкой, что иногда проступала на них. Тут улыбка другая, открытая, незнакомая, а слегка закушенный правый уголок нижней губы делал её… привлекательной?

Я сглотнул, начав подозревать, что именно может бросить тень на честь нашей семьи.

- Я говорю об игре в карты. На деньги. Понимаете, меня, Глеб Сергеевич? Я люблю карты, люблю ставки и до моего переезда сюда, в этот город, я играла. И я играла не ради выигрыша, я играла ради ощущения, ради азарта. Ради чувства, триумфа от победы или паники скорого поражения, от которого захватывает дух. Не скажу, что это совсем незаконно, но игорные дома посещают в основном мужчины. Да, женщинам это не возбраняется, но обществом осуждается. Ставки же, скажем, на бои, даже на бокс, они незаконны. Да, меня бы не посадили в тюрьму, но работы бы я лишилась, а вашему батюшке пришлось бы держать ответ, как он допустил к детям такую, как я. Это могло бы вызвать сомнения в его профессионализме, отвернуть от него даже лучших и преданных друзей. В конце концов, его могли просто начать считать глупцом. Человеком, которого легко можно обвести вокруг пальца. А с таким отношением, от подчинённых и начальства новых назначений ему не видать. Поэтому, перебравшись сюда и устроившись к вам на работу, я больше ни разу не играла. Даже в дурака.