— Глеб!

Не дожидаясь ответа, вновь повернулся к нахмурившемуся отцу.

— Не ожидал, что моя ценность для тебя всего лишь железка с камушком, — я смял подхваченную со стола бумажку и, швырнув её в стену, отвернулся.

— Глеб!

Окрик отца словно кнутом по спине полоснул, я повернулся к нему, ненавидя всем сердцем. Он встретил мой взгляд твёрдо, но растеряно. Он не понимал, почему я так реагирую. Ещё бы, он всегда говорил, что мужчина должен думать на несколько ходов вперёд. Размышлять стратегически, просчитывать возможные выгоды и убытки от действий и принятых решений. И стратегически он всё делал правильно. Он избавлялся от меня, получал благосклонность императора, а может, и не только благосклонность. Может, ему за такого ценного человека, как я, золота по весу насыпят.

Но это позже. Сейчас же цена немного ниже. Один Глеб — один камень!

Я отвернулся от отца, откинулся на спинку, скрестил руки на груди, нахмурился, сжал губы, обиженно надул желваки и уставился на сломанную дощечку паркета под столом. Интересно, а этот педант, что называет себя моим отцом, тот самый, что любит, когда стрелки на брюках определённой длины и глубины, тот, что не выходит из дома без пары запасных перчаток, знает об этой дыре в паркете? Спрашивать не буду. Меня только что продали как какого-то крепостного, за жалкий кулон. Да он получен из рук самого императора, да, он поможет Оленьке нормально взрослеть и спокойно спать, но я живой человек. Живой! И благородный! А меня вот так как пса какого-то, на кулон обменял. На чёртов кулон!

Да лучше бы он меня охранке для опытов подарил. Там бы умер хоть как человек.

Я сжал кулаки и в бессильной злобе толкнул ногой ножку стола.

— Ну, — услышал я, сквозь набатом стучащее в ушах сердце, голос Аксакова. — Сергей, а в чём-то твой сын прав.

Две пары глаз уставились на Аксакова. Я, ожидая поддержки от неожиданного союзника, отец же, удивлённо округлив глаза и, не менее удивлённо, приоткрыв рот. Это выглядело забавно и глупо. Таким мне видеть отца ещё не доводилось. Смешок пробился сам собой, и, даже помня о нормах приличия, я не попытался его сдержать.

Отец бросил на меня короткий, напоминающий о том, кто я есть, взгляд. Я встретил его гордо, высоко подняв подбородок, с наглой улыбкой на устах и пренебрежением в глазах. Отец поморщился, покачал головой и повернулся к Аксакову. Я же почувствовал, что за эту наглость мне ещё придётся ответить. Ну и пусть. Пусть! Я ведь тоже в долгу не останусь, особенно после того, как он меня продал.

Однако буравить щеку отца не то же самое, что его глаза и я последовал его примеру, тоже повернувшись к Аксакову.

Объяснений ждали мы оба, а потому во все глаза смотрели на странного человека в поношенном коричневом костюме.

Арсений Антонович взглянул сперва на меня, затем перевёл взгляд на отца, поморщился, словно сказал что-то лишнее, почесал за ухом и поднялся.

— По сути, с его, — он пальцем ткнул мне в грудь, — точки зрения отрока, всё ещё зависящего от воли родителей, но считающего себя уже взрослым, — он прав. Подумай сам, Сергей Сергеевич, как то, что здесь происходит, выглядит для него. Как выглядит всё это для подростка пятнадцати лет. Ну, и повторюсь, по сути, он прав, как бы это ни звучало. Ты предложил товар. Его, — он снова указало пальцем на меня. — Ты и смотрины устроил, чтобы я проверил не бракованный ли. Я посмотрел и готов его купить. За это, — он кивнул на стол, где свернувшейся змейкой лежало серебряное сердце, с красным камушком в искусно выполненной оправе.

— Не за это, — взгляд отца скользнул по кулону, по мне, на мгновение задержался на пистолете, все ещё лежащем на столе, и вернулся к Аксакову. — Ты же знаешь, что всё не так, — вяло попытался воспротивиться мой отец, но взгляд от Аксакова отвёл, но и ко мне не повернулся, уставился в пол, словно виноватый школяр.

— Знаю, — кивнул Аксаков, шаря глазами по комнате. — Я знаю. А ему это откуда знать?

— Так объясни, теперь он твой человек, — вспыхнул отец.

— И ты продолжаешь делать только хуже, — печально вздохнул Аксаков, глядя в моё налившееся кровью лицо. — Вам, мальчики, поговорить бы, а то и до беды недалеко. Но твой отец прав. Теперь ты мой человек.

Он взял кулон, поднял его, перехватил за цепочку и уронил. Серебряное сердце повисло в воздухе ровно напротив моих глаз. Я вздрогнул, опасаясь, что Аксаков меня загипнотизирует, заставит пойти с ним, заставит поверить ему, подчиняться ему.

Цепочка исчезла в кулаке Арсения Антоновича, он осуждающе на меня посмотрел и тихо произнёс:

— Фу, Глеб, гипноз? Это низко! Неужели ты думаешь, что я опущусь до такого. Впрочем, откуда тебе знать, до чего я готов опуститься. Но гипноз, — он покачал головой и шагнул ко мне. — Дай руку, — я молча протянул раскрытую ладонь. — Я, надеюсь, отец объяснит тебе, что здесь сейчас было, и отдаст этот кулон, тому, кому он и предназначен — твоей сестре, Оле.

Я сжал кулон в ладони. Металл был холодным, но пульсирующий красный камушек тёплым. Тепло его согревало, успокаивало, оно волнами разливалось по телу. Я чувствовал, как остывает мой разум, как уходит гнев, как мысли начинают течь легче и мягче.

Нет! Я не хочу! Не сейчас, мне ещё предстоит поговорить с отцом. Я бросил кулон в кресло и даже не посмотрел, куда он упал. О паркет не звякнуло, уже хорошо.

Аксаков, казалось, был доволен, он смотрел на меня с широкой улыбкой и одобрительно кивал. Но в глазах его светилось что-то непонятное, тёмное. Я бы сказал, смешанное с алчностью торжество.

— Сергей, — он поклонился отцу, едва склонив голову, — я видел и слышал достаточно. И мне пора. А вам необходимо поговорить.

— Подождите, — выдохнул я, делая шаг к двери.

— Чего? — удивился Аксаков.

— Я оденусь, на улице нежарко, канун Рождества всё же.

— Для чего, Глеб? — прищурился Аксаков. — Для чего ты оденешься?

— С вами поеду, — я удивлённо пожал плечами. — Я ведь теперь полностью принадлежу вам. Я ваш человек.

— Не говори ерунды, Глеб, — Аксаков сморщился так, словно у него заболели все зубы разом. — Сейчас я поеду один. Ты, — он снова ткнул указательным пальцем мне в грудь, и я с трудом сдержался, чтобы не воспринять это как оскорбление, — действительно поедешь со мной, но не сейчас. Сперва тебе нужно окончить гимназию, потом хорошенько отдохнуть летом, набраться сил, погулять, порыбачить. Девочки опять же. Здесь всё понятно, возраст. М-да, — на губах промелькнула мечтательная улыбка. — И только после этого, я за тобой приеду. Где-то в середине августа. Ближе к его концу, пожалуй. И да, Глеб, не стоит портить себе жизнь, и ломать будущее, стараясь испортить оценки и наплевав на учёбу. Меня оценки не заботят. Ты сделаешь хуже только себе. Поверь, забросив учёбу, ты серьёзно осложнишь своё будущее. И я тебе этого не советую. Я всё равно приеду. И заберу тебя. И здесь у тебя никакого выбора нет, это верно. А почему и как, и кто я такой, тебе объяснит твой отец, раз уж раньше не удосужился этого сделать.

Взгляд Аксакова должен был испепелить отца, но судя по улыбке последнего не опалил и волосинки.

— Я провожу вас, — не убирая с лица улыбки, отец двинулся к двери.

— Не утруждайтесь, Сергей, я найду выход. Или вы настолько не хотите разговаривать с собственным сыном, что готовы найти себе любое дело, только чтобы не говорить с ним?

— Ну что вы, Арсений Антонович, что вы, — отец был нарочито вежлив, — Я всегда рад уделить своему единственному, — последнее слово он выделил голосом, — сыну. И вы правы, нам есть, о чем с ним поговорить, однако у меня и к вам разговор имеется. Потому я вас провожу, а Глеб подождет меня здесь, и мы поговорим, обязательно поговорим, — мне почудилась в его словах угроза, или же обречённость, — когда я вернусь.

— Я бы не стал..., — начал было Аксаков, но осёкся и махнул рукой. — Впрочем, Сергей Сергеевич, поступай как знаешь. Это твоя семья и это твой сын.