Это длилось лишь мгновенье. Я моргнул и наваждение исчезло. Передо мной все так же сидела красивая и молодая Светлана Юрьевна и мило улыбалась. И в руках ее по-прежнему было дурно пахнущая кружка.

— Глеб, — Светлана Юрьевна постаралась заглянуть мне в глаза, я не позволил, — неужели ты думаешь, что я приняла тебя в своем доме, кормлю тебя, собираюсь учить чему-то, только для того, чтобы отравить и забрать рубаху, которую сама же тебе и выдала?

Не логично, тут она права, но черт его знает, что в голову ведьме может прийти. Может она меня сейчас опоит и, как в детских сказках, на лопату и в печь. Эта мысль меня развеселила, страхи отступили.

— Что это? — спросил я, принимая горячую фарфоровую кружку с характерным узором дома купцов Иваницких. Дорогая кружечка, вот жаль будет, если после ответа мне придется ее разбить.

— Это, — Светлана небрежно поправила выпавшую из прически прядь. — Старый семейный рецепт, он позволяет быстрее заживать ранам, снимает усталость, помогает телу и разуму работать вместе и становиться сильнее и лучше. Пей, тебе сейчас он очень нужен. Пей и ложись спать, — она поднялась, посмотрела на меня, кивнула чему-то. — Ты можешь выпить его в своей комнате, — сказала она. — Но потом сразу спать! Петр Андреевич рассвета ждать не станет, поэтому выпей и ложись. И я разрешаю тебе сегодня не чистить зубы.

Она ушла. Я посидел еще несколько минут, разглядывая ветку плюща на кружке. Хотелось подумать обо всем, что произошло за последние дни. Об отце, о маме, о сестрах, о том, как я оказался здесь. О Данилине, и о том, что этот человек мог спланировать убийство одной семьи и арест другой, только чтобы... а для чего я не знал. Наткнувшись на это решил больше ни о чем не думать и последовать совету Крестовского.

Залпом осушив кружку, тоже отправился к себе. Не раздеваясь рухнул на не расправленную кровать, и оставшись один расслабился. Слезы хлынули потоком. Меня трясло, меня бросало то в жар, то в холод. Хотелось кричать, и я зажимал рот подушкой и орал в нее. Хотелось бросить все, выскочить на улицу, на мороз так, в чем есть, уйти в лес и там сгинуть. Настроение менялось быстрее, чем я успевал его осознать, пока я не стал думать о родителях и сестрах.

Странно, но эти мысли меня успокоили. Я не знал, что с моими близкими, но сама мысль о них вызывала тепло в теле. Так, думая о маме, сидя на полу, привалившись спиной к кровати, я и уснул.

Петр Андреевич Крестовский оказался садистом. Самым настоящим!

Он поднимал меня за два часа до рассвета, позволял набросить теплую рубаху, залезть в неудобные, слишком широкие, слишком жесткие, но очень теплые штаны, сунуть ноги в валенки, и выгонял на улицу. Ему не было дела, шел ли там снег или разыгрались морозы. Выли ли неподалеку волки, или же рысь оставила следы в пяти шагах от крыльца. Ему было все равно! Ему было надо, чтобы мы бежали.

Он пинками сгонял нас в снег и стоя на крыльце, завернувшись в полушубок, привалившись к перилам или сев на ступеньки покуривал, наблюдая за нами.

Клопы бегали со мной и, как я понял, это для них уже давно стало нормой. Никто не спорил, никто не ругал ни снег, ни холод, ни ветер, ни даже Крестовского. Они молча спускались с крыльца и молча исчезали в темноте леса с одержимостью людей, которые прекрасно понимают, что именно и для чего делают.

Я не понимал, но покорялся и бегал наравне со всеми. Точнее позади всех клопов. Еще на первом занятии Крестовский сказал, что никто никого ждать не будет. Они и не ждали. Вышли из дома и тут же исчезли в ночи.

Задерживался только Жаров. Высокий, выше меня на голову, тощий, жилистый, сильный и очень выносливый. Он ждал, пока я начну бег и только после этого исчезал из виду. Я догадывался, что никуда он не девался, скрылся в темноте и приглядывает за мной, но не понимал для чего. Пару раз, я даже слышал его сдавленное дыхание в кустах, но высокий снег и жуткий мороз усмирили соблазн задать пару вопросов.

Вообще мы не разговаривали. Хотя бы потому, что встречались крайне редко, да и то либо до пробежки, либо после нее. И если перед желания общаться хватало лишь на кивок головой, то после сил не оставалось даже на это. Пробежка была лишь началом тренировки.

После пробежки и легкой разминки из приседаний, отжиманий прямо от снега, и подтягиваний на сучковатой не очень круглой, закрепленной под углом палке с неснятой корой, следовали дружеские борцовские спарринги. Прямо тут, чуть в стороне от крыльца, на утоптанном снегу.

Я не выиграл ни одного. Ни разу. И если проигрыш Жарову, или Прошке, что, не смотря на ни раз сломанный позвоночник, мог кого угодно в драке победить, я воспринял как должное. Не расстроился и от проигрыша вечно молчащему Никанору, которого все называли просто Ник. То от проигрыша Волчку, мальчишке на три года младше меня, я чуть не плакал. В душе. Но то, с какой легкостью он окунул меня головой в снег и стоял потом рядом, беззлобно посмеиваясь, и пожевывая пустой папиросный мундштук.

Я старался, я бился, я вспомнил все, чему меня учили, вспомнил и подлости в том числе и тут же применил их, но так и не выиграл ни одного борцовского боя. Чего нельзя сказать о боксе. Все же вице-чемпионами курса просто так не становятся. И в ринге я всем показал, что умею и чего стою, когда бой идет по правилам и в перчатках. Однако стоило только снять перчатки, как мое лицо вновь оказывалось в снегу, и челюсть ныла, докладывая куда именно я пропустил удар.

Крестовский злился на меня, но не кричал, терпеливо пережевывая мундштук не зажженной папиросы, он раз за разом объяснял, что я не так делаю, и чем драка отличается от бокса. Я смотрел на него как преданный, все понимающий, но ничего не могущий ни сказать, ни сделать, щенок. Только что хвостиком не вилял.

Дальше клопы уходили, и мы оставались с Крестовским один на один. И начиналось то, чему простые люди учиться могут, но не должны. А мы, аристократы, и можем и должны. Вот только учимся мы обычно в иных условиях. Не на улице, не на морозе и не в снегопад. И если стрелять из револьвера или винтовки пусть и мерзнут пальцы, но можно, то попадать в мишень, очень, очень сложно. А фехтовать? Я никогда не делал этого на улице и на снегу. Честно говоря, я вообще не думал, что мне это пригодится. Сабля еще возможно, но шпага или рапира, зачем, когда есть пистолет?

Однако Крестовский думал иначе и гонял меня до обеда. Мы и стреляли, и фехтовали, и бегали. Я бегал, он стоял на крыльце и курил.

Ровно в полдень, полная кухарка Лиза выходила с кухни и половником била по висящему на крючке медному тазу. И все шли на кухню. Все слуги, это десяток человек, клопы — это четверо, еще десяток мальчишек, которых я не знал, но одеты они были не в пример клопам, чистенькие, причесанные, в форменных камзолах и одинаковых тулупах. Даже Крестовский шел туда. Только не я.

Я оправлялся прямиком на урок к Светлане Юрьевне. И как был, в грязной, мокрой одежде, воняя потом, с размазанной по лицу кровью из разбитого носа, я садился за стол и вел себя как джентльмен. Старательно соблюдал все манеры и правила поведения в приличном обществе и в присутствии дамы.

Мы ели, разговаривали об истории, музыке, картинах и художниках, поэтах. Я изучал короткий список родни Волошиных и длинный список их же кредиторов. Я проникался чувством прекрасного, слушая глупые стишки о любви, и танцуя со Светланой Юрьевной под аккомпанемент Крестовского, мастерски играющего девятью пальцами на фортепиано или гитаре.

После танцев Крестовский поднимался, кланялся, и манил меня рукой. Мы уходили, и утренняя тренировка повторялась вновь, только в обратном порядке.

Побитый, замерзший, уставший, я возвращался к себе в комнату, умывался, приводил себя в относительный порядок и садился за стол, изучать все то, что было интересно Глебу Волошину.

И все бы ничего, родственников нет, лишь дальняя семиюродная тетка где-то за границей. Да с десяток давно отколовшихся веток фамилии. В основном горожане, потерявшие связь с родом и всякие претензии на титул. Был один купец и один промышленник. И тот, и другой более, чем скромные, и очень далеко.