Полчаса спустя я стоял перед закрытыми дверями гостиной и отчаянно пытался совершить какое-нибудь чудо с рукавами. В целом форма села, как на меня и шилась. И более того, она мне шла. Так мне отражение в зеркале сказало, когда я на себя смотрел. Только сейчас, глядя на себя в зеркало, я понял, что девушки находят в военных.

Я был красив. Да, немного осунулся за последние дни, кожа чуть более серого цвета, чем обычно, взгляд менее уверенный и в глазах печаль. Губы отливают синевой, дрожат, не то от холода, не то от раздражения, или тика нервного. Волосы не чесаны, не уложены, торчат в разные стороны, кудрявятся.

Анастасия Павловна бы за такой внешний вид устроила бы мне праздник неприятных слов и выгнала бы в конюшню к Ильясу, ведь в доме не место людям не способным ухаживать за собой. Можно подумать Ильяс не следил за внешним видом. Еще как следил! Он ни разу не входил в дом в грязной обуви. В конюшне, во время работы мог и по уши в грязи быть, но перед нами всегда был чист. Может быть не слишком свеж, и слегка ароматен, но точно чист.

От воспоминаний заныло в груди, зачесалось в носу. Захотелось сесть на корточки, обнять колени и немного пожалеть себя, вспоминая родных и ругая себя за то, что был неосмотрителен.

У меня не было необходимости создавать тех паучков, ради мести ленивому, жирному, серому коту. Да и любых других, тех, что раньше, тоже. Да, интересно, когда в руках твоих из ничего, лишь потому, что ты захотел, появляется что-то плотное. Оно собирается в черный шар, отращивает тонкие веточки ног, находит в себе частичку разума. Не разума, скорее инстинкта. Ты ощущаешь его тело, его интерес, его желание служить, его безграничное обожание, его страх. Он так приятен, так сладок, так будоражит. Страх маленького только что не существовавшего паучка, заставляет чувствовать себя сильным. Таким сильным, что маги из личной охраны императора даже близко не стояли.

О, да, те ощущения дорогого стоят, они так приятны, так щекочут душу, так радуют сердце. Хочется испытать их еще и еще раз. Видимо так Тьма и получает себе новых почитателей.

Нравились ли мне эти ощущения? О, да! Хотел бы я испытать их снова? Конечно!

Так чего же я жду? Я теперь темный, Петр Андреевич сам мне об этом сказал и при этом так счастливо улыбался, словно рубль золотой нашел. Ну, а раз я темный, то и терять мне нечего.

Я поднял руку, раскрыл ладонь, раскинул силу по холлу, потянул к себе темную энергию. На ладони начал собираться крохотный темный шар. На губах моих появилась улыбка, ощущение силы наполнило меня, и в тот же миг ледяная игла впилась в разум.

Я сжал ладонь, развеял шарик, заставил темную стихию забиться в углы, спрятаться и от меня. Вытянув руку, уперся в дверной косяк, опустил лицо, закрыл глаза, отчаянно пытаясь сдержать слезы.

Перед глазами стояла перепуганная морда серого ленивого кота, который за мгновение забрался на штору и орал оттуда. Я видел страх в его глазах, я помню, как он вжимался в несчастную штору, когда по ней, за ним поднимался вырвавшийся у меня темный паук. Он на ходу впитывал в себя темную энергию, становясь все больше, все страшнее.

Надо было лучше его держать, не надо было отвлекаться, и тогда он бы не напугал бедолагу Вольдемара до полусмерти. Если бы я его держал, то паук не смог бы расти. А если бы он не рос, то его не смог бы заметить департамент Данилина.

Но они заметили. Данилин не сказал мне прямо, но что еще могло значить его: «мы тщательно следим за всеми проявлениями тьмы», и направленный на меня немигающий взгляд.

Они почувствовали всплеск, они пришли за тем, кто этот всплеск устроил. Они не могли подумать на меня, я лишь мальчишка, даже не начавший осваивать магию. Они арестовали отца. Из-за меня! Из-за того паука. Если бы я не создал его, то ничего бы этого не было. Отец бы по-прежнему занимался делами, в которые посвящал лишь маму, я бы учился в гимназии, а Вольдемар продолжал бы портить Наташкины ботинки.

Все из-за меня! Все это из-за меня!

На глазах навернулись слезы, и сдержать их я не смог. Горячая капля побежала по щеке вниз, обжигая кожу. Руки неприятно заломило, в пальцы, под ногти, словно кто-то иглы воткнул.

Я виноват! Я поднял руку, упер ее в дверной косяк. Я виноват в том, что отца моего арестовали. Я сжал кулак, оставив на косяке едва заметные борозды от ногтей. Если бы не я, ничего бы не случилось! Ничего! Я сжал зубы, тяжело вздохнул. Взгляд упал на рукав кителя.

Я ничего не мог поделать с этими рукавами. Не знаю, зачем портной сделал их настолько широкими и длинными, что пуговицы были совершенно бесполезны, находясь где-то в районе колена. Быть может у господ Волошиных и был какой-то тайный замысел на счет рукавов, но мне он известен не был. И мне предстояло либо найти портного, либо исправить все самому.

Об этом я подумал еще у себя в комнате, решая где взять нитки и иглы и, как, и куда перешить пуговицы. Мне хотелось это сделать самому, а не бежать за помощью. Самому! Я собирался исправить чужую ошибку, так неужели же я не смогу исправить свою. Если все это из-за меня закрутилось, то мне и распутывать.

А для того, чтобы распутать мне нужны эти люди. Светлана Юрьевна, Петр Андреевич, клопы всем составом, в целом хорошие люди и они мне нравятся. Они пытались меня чему-то научить, пытались поддержать меня. Мне бы не хотелось их подвести, перед страшным Данилиным. Тем более, что он мне и самому нужен.

Я вновь посмотрел на рукава, встряхнул рукой, выпрямляя его и отчаявшись добиться чего-то закатал их до локтя. Не лучшее решение для аристократического приема, но думаю после смерти родителей, герцогу Волошину простительны маленькие вольности.

Глубоко вдохнув, успокоив дыхание, вытерев слезы, и стараясь не обращать внимание на прокатывающийся по телу холод, я толкнул дверь и вошел в гостиную.

— Ваша Светлость! — Крестовский поднялся мне навстречу.

Красив. Причесан, помыт, надушен, напомажен. Черный длинный пиджак, расстегнут так, чтобы была видна золотая цепочка часов, лежащих в правом нагрудном кармане жилетки, и самый краешек портсигара в левом. Простую жилетку, сменила бархатная, с шелковыми вставками на груди. Под жилеткой белоснежная, застегнутая на все пуговицы, накрахмаленная сорочка с высоким воротником. Под воротником повязан пышный шейный бант, пришпиленный булавкой с вензельной буквой «К». Над бантом выбритый до синевы подбородок, широкая, кривая из-за шрама, улыбка и зажатая в зубах незажженная сигара.

Ничего себе у него внешний вид! Я привык видеть Петра Андреевича хоть и опрятным, но каким-то безалаберным. Не застёгнуты пуговицы, закатаны рукава, чуть примята жилетка или сорочка. Все всегда чистое, но какое-то мятое, не ухоженное. Хотя нет, как раз ухоженное. Глядя на повседневного Крестовского можно было подумать, что он городской гуляка, всю ночь проведший в кабаке, и проснувшийся на сеновале: достоинства много, лоску нет совсем. Я полагал, что ему плевать на внешний вид, а тут, как есть франт. Вот теперь видно, что он граф. Петр Андреевич Крестовский собственной персоной.

Светлана Юрьевна опустила веер. Изящно повернув голову, слегка вытянула шею, выглянула из-за спины Крестовского, взглянула на меня, приветливо улыбнулась. С ума сойти какая же она красивая! Я никогда не смотрел на нее, как на женщину. Она мой учитель, пусть и временный, но учитель, и другого отношения у меня к ней не было и не будет. Однако не признать, что она божественно красива я не мог.

Кожа лица ее бледна, брови черны, глаза глубоки и полны тайн. Губы яркие, алые нескромные и блестящие. Они выделяются ярким пятном, притягивают к себе взгляд, завораживают. Шея тонкая, плечи и руки обнажены, лишь узкие полоски изумрудной ткани, удерживают платье от падения. Пальцы в кружевных коротких, едва до запястья, перчатках, перебирают веер с грацией, которой позавидует любая кошка. Но ни на руки, ни в глаза ее я не смотрел. Я и по глубокому декольте ее лишь взглядом скользнул, отметив, что Данилин идиот, кем бы он ни был и себя не считал. Все мое внимание сосредоточилось на губах, которые казалось что-то шептали и обворожительно при этом улыбались. Они словно гипнотизировали, притягивали к ней.