- Ну, я бы так не сказал, - я пожал плечами. – Бесформенная, та что по углам прячется не живая. А та, что обретает форму…

- Я же тебе говорила! – не дав мне закончить, расхохоталась она. – Я говорила!

- Да, да, - лениво отмахнулся Петр Андреевич. – Ты говорила, признаю свое поражение.

- Это вы, о чем? – я напрягся.

- Ты не просто создаешь паучков из темной энергии. Ты чувствуешь в них жизнь. Ты чувствуешь жизнь в самой тьме, пропуская через себя темные стихии, - пояснила Светлана Юрьевна, еще больше меня запутав. – Но ни я, ни Петр Андреевич, ни ты сам, ни, скорей всего, Данилин не знаем, как это работает, и что с этим можно сделать.

- И что вообще с этим делать, - вздохнул Крестовский, взял булку, покрутил ее в руках, поставил на тарелку и чиркнув спичкой закурил.

- Никто не знает, - выпуская дым задумчиво произнес он. - Да это и не важно. Совершенно не важно, как это работает. Важно, что оно работает.

- И вы не знаете, как?

- Я не знаю, - пожал плечами Крестовский. - Светлана не знает, - он кивнул на улыбающуюся женщину. - И клопы тоже не знают, - он подмигнул мне.

Я улыбнулся, порадовало, что случайно брошенное слово прижилось. Тем более, что для парней оно подходит идеально.

- А кто-то знает? Хоть кто-нибудь знает?

- Нет. А вообще, спроси у Данилина. Он знает чуть больше нашего. Он не ответит, я в этом почти уверен, но ты все равно спроси.

- Я спрошу, - кивнул я. – А кто он? Этот самый Данилин? Я видел его всего два раза, но мне он показался весьма неприятным человеком.

- Вот! – Крестовский поднял вверх указательный палец.

Больше он ничего не сказал, но весьма красноречиво посмотрел на Светлану Юрьевну. Та, заскрипела зубами, схватила с тарелки пончик, засунула его в рот целиком и принялась жевать.

- Ты, Глеб, прав. Данилин весьма неприятный тип, - раскуривая папиросу произнес Крестовский. – Но, - выпустив дым улыбнулся он, - ты, Глеб, не прав, Данилин весьма хороший человек. Своеобразный, но хороший. Как бы тебе сказать, он, чертов фанатик. Он ведет войну, которую не в состоянии выиграть. И он это знает. И ради этой войны, ради маленьких побед он жертвует многим. И многими, - Крестовский тяжело вздохнул, глубоко затянулся, и выпустил дым спрятав за ним лицо. – И все же, не смотря на все свои недостатки и чертову баранью упертость, он хороший человек. Если бы не он, то нас бы здесь не было. Никого, - Петр Андреевич странно улыбнулся и замолчал.

- Ничего не понял, - признался я. – Какая война? Какие жертвы?

- Данилин объяснит лучше, - Петр Андреевич затушил папиросу, достал новую, сложил мундштук, зажал ее в зубах, но не прикурил. – Он говорить умеет, и знает больше. Я тоже умею, но не слишком люблю, - я про себя хмыкнул. – Если коротко. Мы все поражены тьмой, она как болезнь, и она заражает все больше людей. Данилин не доктор, не хирург. То, что делает он, похоже на самоубийственный марш больного чумой человека в бандитский квартал, ради очищения города. Только он не знает, что все бандиты тоже больны, а город закрыт. И все равно умрут. Чуть раньше, чуть позже. Похоже, но не совсем. У Данилина все еще хуже, он знает, что город заперт и никто не выйдет из него живым, и все же он идет в квартал к бандитам с оружием в руках.

- Петр Андреевич, - я засмеялся, - поздравляю вас, я думал у вас не получится, но вы смогли. Вы, Петр Андреевич, пытаясь объяснить, запутали меня еще больше.

- Дождись Данилина, - Крестовский прикурил от свечи. – Дождись его, он объяснит лучше. Да и лучше пусть он объяснит, я не хочу за него отдуваться. Два дня. Не долго. Дождись его, тем более что…. Что?! – Крестовский привстал, он смотрел поверх меня в сторону двери, и в глазах его медленно проступал страх. – Проша, что?

- Степка, - выдохнул застывший в дверях, несуразный Прохор. – Степка пропал.

— В каком смысле пропал? — проговорил Петр Андреевич сквозь зубы, и глубоко затянулся зажатой в них же папиросой.

Крестовский старался сохранять спокойствие, страх ушел из его глаз, сменившись решимостью. Руки впились в стол, пальцы сжали скатерть. Голова чуть наклонилась, слегка повернулась влево. Я и раньше подозревал, что Крестовский туговат на одно ухо, теперь же я был в этом уверен. Как и в том, что он не просто взволнован, он раздражен, он напряжен, он удивлен. Но самое главное он напуган.

Я никогда не видел страх в его глазах. Испуг — да, короткие вспышки, когда кто-то из нас по неосторожности мог свернуть шею себе, или же другому. Но даже те краткие миги испуга глаза его были бездушными и холодными. Сейчас же страх был силен, он прорывался даже через всю волю Петра Андреевича.

Впрочем, он мог спрятать его от других, за злостью и табачным дымом, но я сидел слишком близко, я хорошо видел страх в его глазах. Слишком хорошо я его знал. Не Крестовского. Я хорошо знал страх.

— Нет его в комнате..., — прошептал Прошка, закашлялся, схватил со стола чей-то стакан, жадно выпил.

— И что? — немного успокоившись произнес Крестовский, но папиросой затянулся. — Может он на конюшню пошел. Ты там проверял?

— Проверял, Твое Благородие, — скривился Прохор. — Конечно проверял, я сперва туда сходил, а уж потом до вас побег. Нет его там, и в комнате у него перевернуто все, будто дрались там аль искали чего, — Прохор замолчал, глубоко вздохнул, давая всем за столом понять, что есть еще что-то. — И вот..., — он разжал ладонь. — На полу нашел.

Крестовский закрыл глаза. Глубоко, так что огонь коснулся мундштука, затянулся, руки его казалось сейчас проломят стол. Я успел бросить взгляд на ладонь Прошки прежде, чем то, что лежало там, исчезло в руке Светланы Юрьевны. Разглядеть не получилось, я лишь заметил, что это медальон, в виде кристалла в круге.

— Ники, — не открывая глаз произнес Крестовский. Голос его спокоен, полон сил, но в то же время потерян и где-то глубоко в нем слышны нотки отчаянья. — Ники, — громче повторил он, — пистолеты. Волчок — сабли! Жаров, со мной!

— А я? — я не понимал, что происходит, но оставаться в стороне и не мог, и не хотел. Я не клоп, да и Степу в общем-то не знаю, но судя по бледному лицу Светланы Юрьевны, найти его очень надо.

— Глеб, — задумчиво проговорил Петр Андреевич. — Глеб, — он растерянно повторил мое имя, и я догадался, что в момент некоего кризиса он просто обо мне забыл. — Ты останешься здесь, в доме, присмотришь за Светланой. Я выдам тебе саблю и пистолет.

— Я саблями не очень..., — начал я и осекся под тяжелым взглядом Крестовского. Спина покрылась потом. У Петра Андреевича несомненный талант, он не повернулся ко мне, лишь глаза скосил, но это были такие глаза, что у меня горло пересохло, а спина и ладони вспотели.

— Я не спрашивал тебя с чем ты очень, — он резко повернулся ко мне, навис надо мной. — Ты должен владеть всем, хоть саблей хоть пистолетом, хоть удавкой. Ты должен уметь убить булавкой или ложкой. Потому что иногда случаются Степы. Ты присмотришь за ней с саблей и пистолетом. Но, если с ее головы упадет хоть один волос, я тебе голову оторву.

И я понял, что он не шутит, он оторвет.

— Я иду с вами! — сжимая в кулаке медальон из комнаты Степы, твердо заявила Светлана.

— Нет, — не менее твердо ответил Крестовский, а в комнату уже вбежал, несущий ворох одежды Жаров. Когда он выбежал, я заметить не успел. — Ты останешься здесь, дома. Под прикрытием стен...

— Я иду с вами, — повторила она.

— Глеб поможет тебе, он справится, он умный мальчик. И сильный, пусть и с саблями не очень.

— Я иду...

Крик оборвал ее слова. Короткий, полный ужаса и отчаянья он заставил похолодеть меня, побледнеть Светлану, замереть Жарова, еще больше нахмуриться Крестовского. И в то же время от крика этого стало тепло, на губах моих против воли проступила улыбка. Так же кричала Наташка, когда Вольдемар гадил ей в туфли. Как же я скучаю по этой истеричке.

Повторный крик, перешедший в жуткий вой, заставил меня вздрогнуть. Воспоминание о Наташке разбилось, не оставив после себя ничего. И как я мог подумать, что они похожи Наташкин полон ярости, а этот отчаянья.