Пирожное таяло во рту. Сладкий масляный крем, растекался по небу, обволакивал язык, налипал на зубы, покрывал губы тонкой жирной пленкой губы. Я замычал и закрыл глаза от удовольствия. Великолепно! Это просто божественно! Чем там греческие боги упивались? Амброзией? Да они просто этих эклеров не пробовали.

Я откусил еще кусок, приоткрыл один глаз, посмотрел на окружающих. Клопы чем только не обмазаны, на их лицах и белковый крем, и масло, и разводы варенья. На щеке Никанора висит раздавленная, почерневшая от жара и сахара малина. Она двигается при каждом движении челюстей, напоминая огромного, жуткого присосавшегося, клеща. Но Нику все равно, он не обращает на малину внимания, и широко улыбаясь, откусывает огромный кусок какого-то сладкого пирога, и лицо его зарывается в сахарную пудру. Он успевает отвернуться от стола, чихает, разбрасывая, или разбрызгивая по полу, все, что было у него во рту. Когда он с улыбкой поворачивается назад, малина все еще висит на его щеке, но сейчас она покрыта сахаром, отчего кажется, что клещ успел поседеть, но так и не напился.

Бормоча извинения, Никанор, поворачивается к столу, находит перепуганным взглядом Петра Андреевича, вжимает голову в плечи.

Но Крестовский и не думает его наказывать, он желает Никанору здоровья и смеется, довольно уплетая ванильный кекс с клубникой и сливками.

Петр Андреевич Крестовский, граф, ест кекс с клубникой. Я невольно встряхнул головой.

Может ли граф, любой граф, есть кекс со взбитыми сливками? Конечно может! Нет никаких запретов, ни моральных, ни светских, ни церковных. Если здоровье позволяет, кекс может есть хоть дворянин, хоть простолюдин. Может ли есть кекс человек по фамилии Крестовский? Конечно! Даже если его зовут Петр Андреевич. Но вот граф Петр Андреевич Крестовский, тот самый, что в лютый мороз смолит папиросой на крыльце, в одной рубахе, набросив на плечи, лишь старенький потертый сюртук. Тот самый, что одним взглядом заставляет ноги подкашиваться, а лоб и спину потеть в любой холод и покрываться инеем в жару. Тот самый, что способен ударом кулака отбросить человека метров на десять и попасть из пистолета в падающий за спиной, крутящийся пятак, бросив на него короткий взгляд через плечо. Такой человек есть ванильный кекс, с ягодками клубники и взбитыми сливками, может лишь под страхом смерти.

Чужой смерти.

Я огляделся. Да нет, никто, включая Светлану Юрьевну, ему не угрожает. Все сидят, смеются, как дети, хрюкают, как поросята и уплетают сладкое в огромных количествах, и никто в голову Крестовскому из пистолета не целится.

Я моргнул, не помогло. Зажмурился и что было силы мотнул головой. Видение не исчезло. Крестовский действительно ест кекс, и кекс действительно ванильный и с самыми настоящими взбитыми сливками. А на лице Крестовского такое наслаждение, аж испортить его хочется.

Сильно хочется. Хоть раз в жизни испортить настроение учителю, который измывался над тобой три недели, а теперь ничего не сможет с тобой сделать, это потрясающе. Это должен испытать каждый школьник, каждый гимназист, каждый студент. И у меня для этого есть пара тем.

- Ваша Светлость, - надо мной склонился Федор, - хотите еще что-нибудь, - он протянул мне поднос с высокими, покрытыми глазурью булочками с моченой вишенкой наверху.

Я, не глядя, взял булку, поставил ее на тарелку. Все мое внимание было сосредоточено на Крестовском, и исчезающем в его рту кексе. Я смотрел на него и думал каким именно вопросом заставить кекс застрять у него в горле.

- Приятного аппетита, - мурлыкнул Федор.

На мгновение я забыл о Крестовском. Было в голосе старого слуги что-то, что заставило пристально посмотреть на него. Что-то странное, необычное. Но нет, на меня смотрел дед Федор. Самый обычный, только со странной натянутой улыбкой и взглядом, направленным в себя.

- Кушайте, - кивнул он, бочком приблизился ко мне, выложил еще пару булок с подноса мне на тарелку. – Они вкусные. Кушайте, не стесняйтесь. - Склонившись над столом, он заглянул мне в глаза и вздрогнул. На краткий миг в его взгляде появился страх, но он тут же ушел, сменившись злой уверенностью.

- Вы должны это попробовать, Ваша Светлость, - скрипнул голос деда Федора, и губы его сломала кривая ухмылка. – Обязательно должны.

Он распрямился и пошел вдоль стола, останавливаясь у каждого и выкладывая на тарелки по булке.

Я вздрогнул. Дед Федор, был тем единственным человеком, с которым я так и не сумел установить никакие отношения. Он откровенно меня невзлюбил с первого дня, я с первого же дня боюсь его больше Крестовского. День на пятый мы установили молчаливое соглашение, по которому оба старались не попадаться друг другу на глаза. И до сего дня нам удавалось не сталкиваться примерно неделю.

Я снова вздрогнул, посмотрел в спину Федору, что склонился к Светлане Юрьевне, получая распоряжения. Взглянул на булки. Красивые, с золотыми от прожарки боками. Коричневые полоски, словно облизывающие булочку сполохи огня, снежная шапка растворенного в молоке сахара, и вишенка, загнувшая свой хвостик, как красный скорпион.

Дед Федор взглянул на меня через плечо, подмигнул, улыбнулся и направился к дверям. Неторопливо вышел, плотно закрыл дверь. И я тут же о нем забыл. Тем более, что Крестовский обратился ко мне с вопросом.

- Как тебе наш ужин Глеб?

- Отлично! Но уж слишком много сладкого. Только сладкое. Я бы что-нибудь существеннее съел.

- Мясо с кровью? – совершенно серьезно спросил Петр Андреевич.

- Не люблю, - я поморщился. – Оно ж сырое, проще у коровы с ляжки откусить, чем делать вид, что это готовили. Нет, просто мясо. Хорошо прожаренное мясо.

Крестовский кивнул, широко улыбнулся.

- Петр Андреевич, - я отложил эклер, - можно вопрос?

- Отойдем к камину? – рука его дернулась к левому карману, но остановилась.

- Да нет, можно и при всех.

- Задавай, - разрешил Крестовский откидываясь на спинку стула, но остаток кекса в рот все же запихнул.

Он достал папиросу, размял мундштук, и посмотрел на Светлану Юрьевну.

- Можно? – спросил он.

- Ах, - выдохнула Светлана, вытирая с кончика носа сахарную пудру, - Петр Андреевич, делайте что хотите. Хоть весь дом провоняйте своими папиросками, только от меня сегодня отстаньте, - и она схватила рукой брызнувший маслом пончик.

- Про сладкое я тоже спрошу, но все же, скажите мы все тут темные?

Клопы перестали жевать. Светлана Юрьевна отложила недоеденный пончик, вытерла лицо от сахарной пудры и широким жестом предложила Крестовскому ответить на вопрос. Он кивнул ей и улыбнулся мне.

- Не темные, - поправил меня Крестовский. – Темные, это те, кто отдался тьме, кто служит ей, кто принадлежит ей. Мы же используем ее. Тьма поразила нас, как Болезнь. И мы приняли ее. Приняли как неизбежность, как часть себя, - он засмеялся. – Это не мои слова, это слова Данилина, но они чертовски верны. От себя скажу…, - он замялся, подбирая слова.

Крестовский подбирал слова! Обычно если Петр Андреевич не находил, что сказать, в речи его появлялся мат, который все и всем быстро объяснял. Но сейчас Крестовский подбирал слова.

- Точнее, не скажу, что владеем ей, это было бы совсем не верно, но мы стараемся сделать так, чтобы тьма, служила людям. Если хочешь, то в наших руках тьма служит свету. Понимаю, звучит пафосно, но так есть, - он улыбнулся. Грустно, мрачно, обреченно.

- И она не сопротивляется? Тьма? Она же не глина, не энергия в чистом виде, из нее не слишком-то получается заклинания плести. Да, Светлана Юрьевна, я видел, как вы это делаете, я делал это сам, потому и знаю, что это сложно. С обычной магией легче, твое желание, знание плетения, и энергия эфира. Все. С тьмой все не так, с ней сложнее. Я не знаю, она мне иногда кажется живой, ну или разумной. Я, когда паучков создаю, так они лапки еще не отрастили, а уже удрать пытаются.

- То есть, - вставила Светлана Юрьевна, - ты, Глеб, знаешь, что она, тьма, она живая.