Я открыл рот. Голос ее, изменился. Простуженный, сиплый, но полный силы, власти и еще чего-то, чего я понять не смог. Голос этот странным образом подавлял и расслаблял одновременно. Отступило на второй план, решительно все. И сделка, и арест, и новые документы, и странные люди. Не осталось ничего кроме голоса и приказа им озвученного.

Я поднялся, ощутил, как затекло тело, как замерзли ноги, даже не смотря на выданные в тюрьме валенки, сделал нерешительный шаг к дверце, остановился, вдохнул холодный воздух и тоже спрыгнул на снег. Но в отличие от Светланы Юрьевны на ногах не удержался и зарылся лицом в снег.

Возница тут же подскочил, подхватил меня под руку, легко поднял на ноги и даже стряхнул с моих коленок снег.

— Степан, проводи нашего нового воспитанника в дом. Передай Федору, он знает, что делать. Потом прикажи вскипятить воду и справить ванну с лавандой, а затем займись лошадью, — она обвела заснеженное поле взглядом. — Завтра к утру почисти дорожку от дома, до дома воспитанников. Нам часто придется ходить.

— Будет сделано, госпожа, — Степан низко поклонился, не разгибаясь, нырнул в карету, подхватил мой мешок и, закинув его за спину, повернулся ко мне. — Ну, чего застыл, твое благородие, идем.

— Подожди, — остановила его Светлана Юрьевна. — Глеб, твои занятия начнутся завтра после обеда. Совету тебе как следует отдохнуть, выспаться, поесть. Нам предстоит очень много сделать, а времени у нас очень мало. Три недели, это все, что у нас есть. Отдыхай, я распоряжусь на счет всего остального. Все, ступай. Степан!

— Будет исполнено, госпожа, — Степан поклонился еще ниже, едва не коснувшись лбом земли.

— Ну, твое благородие, идем! - он повернул ко мне голову, и мне показалось, что под лохматой шапкой сверкнули два красных глаза.

Клоповник. Меня засунули в самый, что ни на есть клоповник. Стоило ради этого половину ночи по снегу, да морозу лошадку гонять? Да и нас со Степаном никто не пожалел, я хоть в тепле, а Степа развернулся и назад в мороз и поднявшийся ветер. Даже не погрелся.

Федор же, оказался неразговорчивым стариком, что сильно напомнило его тезку — моего деда. Он деловито указал на вешалку, куда я и повесил пальто и шапку, недовольно глянул на валенки, покачал головой, приказал ждать и вернулся с неким подобием мягких домашних туфлей. Заставил меня переобуться, сунул в руку кружку крепкого горячего чаю.

— Пей, потом пойдем в нумера, — и странно хихикнул.

Когда же я допил, отвел в ванну, заставил вымыть руки, умыться, помыть шею.

— Сегодня воду греть не стану, поздно ужо, — он осклабился. — Спать охота. Завтра поутру помоешься полностью. Хозяйка приказала, чтобы ты спал. Вот и пойдешь спать. Белье только переодень.

И он бросил на тумбочку свежее, белое, пахнущее ромашками белье. Я расслабился, после грязной тюремной одежды, что не менялась ни разу за время моего заключения, мягкое, чистое белье было приятно коже. Вот если бы еще воды теплой, да мыла кусок я был бы вообще счастлив. Странно надевать чистое белье на грязное тело, но Федор заверил, что завтра, когда он нагреет воду и я стану мыться, он выдаст свежее.

Он дождался, когда я переоденусь, осмотрел меня, удовлетворенно хмыкнул, кивнул, сунул в руку мой мешок и, поклонившись, повел.

И все ради того, чтобы поместить меня в клоповник. Не стоило и везти никуда, можно было в тюрьме оставить. Там и пыль, и клопы, тоже есть, и места так же мало.

Я не ожидал палат царских, или хором боярских. Меня вполне бы устроили аскетическая строгость, что так любил и любит мой отец. Но это!

Узкая, тесная, темная, душная комнатенка с восемью двухэтажными железными, привинченными к полу кроватями, спаренными тумбочками напротив и крохотным, зарешеченным окном под самым потолком. Стены находятся так близко, что, раскинув руки, можно коснуться обеих. Пройти между кроватью и тумбочкой можно, но одному и бочком, двое не разойдутся. Разве что один из них гимнаст, и он перепрыгнет другого. Рыбкой прыгать придется и есть опасность спину о потолок ободрать.

Серые стены, серый пол, серое белье, на крашенных в серое пружинных кроватях. Не удивлюсь, если матрасы все в пятнах, а простыни не стираны полгода. По крайней мере, прикасаться к ним не хотелось. Вообще находиться здесь не хотелось, но выбора у меня не было. Клоповник, так клоповник.

Вообще очень похоже на камеру где я провел две недели. Только там я был один, а здесь меня ждала веселая компания из, как минимум, семи таких же воспитанников, как я.

Я вздохнул, нос защипало от разнообразия попавших в него запахов: пыль, ржавеющий металл, запеченная ваниль, давно нестиранные портянки, шоколад или какао, кофе, нечищеные зубы, духи с розовой ноткой, воск, вакса, гуталин, краска или растворитель, недавно распиленное дерево, ну и конечно пот. От последнего защипало в глазах.

Я выронил мешок на пол, тихо выругался и привлек к себе внимание клопов. Четверо парней, примерно моего возраста, отложили карты. Собственно, играть они перестали, когда я вошел, сейчас же они оформили конец игры, сбросив карты на тумбочку, и теперь смотрели на меня недобрыми взглядами. Оценивают. Решают, что дальше делать. Что ж, здесь мы с ними в одинаковом положении, я тоже оцениваю их. Разница лишь в том, что их четверо, и я вижу только их силуэты, ни лиц, ни фигур не разглядеть.

Только сейчас я понял, что комнату, или камеру освещает единственная слабо светящаяся керосиновая лампа и находится она у меня за спиной. Света ее хватало, чтобы осветить ближайшие ко мне кровати, но в дальний конец комнаты он не доставал. Я видел фигуры парней, точнее их силуэты, но на большее света не хватало.

Они ждут действия от меня, ждут моего первого шага, я же делать его не хочу потому, что понятия не имею какие здесь порядки. Военные, тюремные, армейские, или же института благородных девиц. Кто знает, может в этом клоповнике крестиком вышивать учат.

Да и толку с того, что я бы знал, что здесь тюремные порядки, я их не знаю, ни армейских, ни институтских. Никаких! Я знаком только с порядками, царящими в доме моего отца, и в гимназии. Сомнительно, что здесь собрались благопристойные гимназисты, немного поиграть в катры.

Ребра привычно заныли. Каждая ссадина на теле, каждый синяк на руках и коленях кричали о том, что сейчас случится, и избежать этого у меня возможности не было. Я слышал, как Федор запер за мной дверь. Я мог оттянуть неизбежное, но сбежать не было возможности, а бежать желания. И все же первый ход делать отчаянно не хотелось.

Молчание затягивалось. Словно удавка на шее, медленно и неотвратимо. И клопы явно не собирались его нарушать. Меня уже давно оценили, сделали выводы, решили, как со мной поступить. Я видел, как они обменялись взглядами и жестами.

Не скажу, что я куда-то спешил, но и стоять у входа под четырьмя взглядами мне надоело. Будь что будет. Плевать. Если человек в шинели меня обманул и привез сюда, чтобы меня убили не в тюрьме, значит, так тому и быть.

— Господа, — я подхватил мешок, и уверенно шагнул внутрь. — Добрый вечер, господа! Прошу прощения, что испортил вам игру, но это было сделано не по моей воле. Поверьте, я бы с большим удовольствием оказался в сотне других мест, чем здесь, и помешал вам играть. Подскажите, какое из этих великолепных спальных мест, я могу занять?

Они, молча, переглянулись. Один из них хрюкнул и поднялся. Поигрывая чем-то в ладони, вразвалочку направился ко мне. Длинный, как жердь и такой же тощий. Голова наклонена на бок, длинная челка свисает едва не до подбородка, скрывая лицо, не позволяя увидеть ничего. Но ему волосы не мешают, он прекрасно видит меня через них. Одно плечо его странно выше другого, на добрую ладонь выше, и дергается при каждом его шаркающем шаге. Похоже у клопа серьезные проблемы с позвоночником. Видать ломали. Видать попадал под тапок хозяйки сего заведения.

Наверное, его походка должна меня пугать. Я слышу, как он усмехается, как лениво шаркают его ноги по полу, и что-то стучит у него в руке. Однако то, как он ползет ко мне не то, что не пугает, оно смешит. Я сдерживаю смех, закусываю губу, едва не до крови, но смех сдерживаю.