Однако он этого не видит. А если и видит, то старается не замечать и это я бы мог понять, наверное. Скажем, если бы я был женат, то не обратил бы на Светлану внимания. Никакого! А если он не видит? Если не замечает ее к нему отношения, и он не женат, тогда он слепец, слишком сильно ценящий свою работу. И ничего кроме работы. Такой же, как мой отец.

Отец! Горло сдавило, на глазах навернулись слезы. Из-за меня. Это все из-за меня! Я сжал зубы и в который раз дал себе клятву никогда не обращаться ни к тьме, ни к темным стихиям.

Светлана Юрьевна дослушала молча, кивнула, потянулась к мужчине, коснулась его руки, приподнялась. Губы ее прошептали:

— Я все поняла. Не волнуйся, все будет хорошо. Не в первый раз.

Она приблизилась, еще немного и губы ее коснуться его щеки, но он дергает головой, сбрасывает ее руку, смотрит на нее сверху вниз, отодвигается, но не отходит. Они смотрят друг другу в глаза. Я вижу их обоих. В ее глазах, если и не любовь, то интерес, если не обожание, то сочувствие. В его глазах лед. И, думаю, в душе и сердце его тоже.

Я прижался плечом к стене, ткнулся лбом в стекло окошка и делал вид, что смотрю на дорогу. Хотя смотреть откровенно не на что. День за городом сменился вечером, а январский вечер очень короток. Я не успел понять, что он пришел, как на нас обрушилась темнота. Тяжелая, но мягкая, она скрыла за собой весь окружающий мир. Кроме того, что попадал в свет раскачивающегося возле кучера фонарика. Но этот крохотный круг света был не способен ни повредить наступившей ночи, ни разогнать темноту.

Возница скорости не снизил, напротив, казалось, что он нашел и в лошади, и в себе, какие-то скрытые до поры ресурсы. Деревья мелькали, проносясь мимо. Верстовые столбы исчезали один за другим. Я пытался их считать, но они проносились слишком быстро, и я сбился на двенадцатом.

Темнота. Вокруг нас лишь темнота. Где-то далеко черным пятном, на черном фоне беззвездного неба проплывали перелески. Где-то высоко, отчаянно крича, широко расправив крылья, парили совы. Пару раз, я видел их тени, но мне они были не интересны. Сов я видел и раньше, у деда Федора жило на чердаке их целое семейство. Маленькие, глазастые они ловили мышей и выбирались с чердака только ночью. Меня они сперва боялись, прятались, но затем осмелели настолько, что одна маленькая совушка перебралась ко мне в комнату.

Днем она спала, нахохлившись, сидя на изголовье моей кровати, а едва начинало темнеть, перебиралась на подоконник и требовательно била в стекло клювом. Я вставал, открывал ей окно, и она вылетала в ночь. Она всегда возвращалась под утро, садилась на стол, чистила перышки, затем подлетала ко мне, просовывала голову мне под руку, требуя, чтобы я ее погладил. И я гладил, а она млела, закатив огромные желтые глаза. Затем перелетала на изголовье кровати и засыпала.

Светлана Юрьевна сидела напротив. Она не сводила с меня взгляда, зорко следя за каждым движением. Руки ее спрятаны в меховом манто, и я не могу поручиться, что там нет пистолета. Такого маленького, женского, кажущегося игрушкой, но вполне способного превратить грудную клетку в кашу, особенно с такого расстояния.

С каким удовольствием я бы превратил пару грудных клеток в кашу. Я представляю, как дробь рвет плоть, разбрызгивая кровь вокруг, смешивая ее с кожей, с мясом, с кусками сломанных костей. Я знаю, что в дамском пистолете пули, знаю, что калибр их не велик, и что в кашу они могут превратить только сами себя, но так приятно думать в каких мучениях будут умирать те, кто разрушил мою жизнь.

Это была лишь сделка. Сделка, разрушившая мою жизнь. И не только мою, но и жизни моих родных и близких. Из-за нее, мои родители сейчас в тюрьме, мои сестры, обливаясь слезами, направляются к бабушке, и не известно доберутся ли, а я мчусь по заснеженной дороге неизвестно куда.

На мгновение в памяти всплывает образ Ильяса и Алишки. А что с ними? Что будет с десятком слуг в нашем доме? Куда они пойдут? Кто им будет платить? А дом? Что с домом? Вещи? Двенадцать глиняных скоморохов, отец их так любил, так берег, а теперь. Что теперь?

Я взглянул в равнодушное лицо Светланы Юрьевны. Та лишь скосила на меня взгляд и, перехватив под манто пистолет, не двинулась с места. Вот это выдержка. Сапожки-то не для зимы, тонкие больно. В таких хорошо по городским улочкам бегать с одного приема на другой, а не по заснеженному бездорожью ездить. Да и шубка у нее так себе, даром, что меховая, но уж очень короткая. Модная, красивая, дорогая, но совершенно бесполезная в январе. Про шляпку я и говорить не хочу. От одного взгляда на сей предмет одежды становилось холодно самому. Шляпка прикрывала лишь макушку, уши Светланы Юрьевны раскраснелись, и в мигающем свете качающейся керосинки кое-где уже казались синими.

Но она сидела молча, глядя либо строго перед собой, либо на меня, когда я начинал возиться или громко скрипеть зубами. Смотрела и не говорила ни слова. За что я был ей очень благодарен. Она словно понимала, что мне нужно время подумать. Нужно время, чтобы принять предательство тех, с кем еще неделю назад сидел за одним столом, тех, кто улыбался тебе, кто желал тебе здоровья. Тех, кто одной рукой поднимал бокал в твою честь, другой подписывая документ, делающий тебя врагом империи.

И это лишь сделка. Всего лишь сделка.

— Какой сейчас день? — решил я нарушить молчание.

Светлана Юрьевна, и так не сводящая с меня взгляда, посмотрела на меня как на дурака, нахмурилась, отчего ее лицо стало забавно милым.

— А вы не знаете, Глеб Сергеевич? — голос ее был мягок, но говорила она тяжело, словно связки ее замерзли, а изо рта шел пар.

— Нет, — я выдохнул, проследил за тающим паром от моего дыхания, усмехнулся. — Я же сидел в тюрьме, а там не слишком понятно, взошло солнце или еще продолжается тот же день. Так какое сегодня число.

— Девятое, — она дернула плечом. — Девятое января.

— Девятое, — выдохнул я и растекся в улыбке.

Значит, занятия в гимназии уже начались и меня на них не будет. Интересно, как к отсутствию ученика отнесутся учителя. А одноклассники? Они будут переживать, интересоваться? Скорей всего нет. За те полтора года, что я отучился там, друзей особо не нажил. Пара соседей по комнате, и только. И то друзьями я бы их не назвал, так знакомые, что готовы терпеть друг друга только потому, что выбора нет.

Наташка тоже должна была пойти на учебу, но теперь ее учителем будет наша бабушка, и я сомневаюсь, что Наташка получит те знания, которые помогут ей в жизни. Нет, бабушка у нас хорошая, вот только порядки у нее старые. Она, как любой старый человек, не понимает, что мир изменился, стал другим. Что телеграф, позволяет отправить письмо быстро. Короткое, дорогое, не секретное, но быстро. чего уж говорить про телефон. По нему можно говорить с человеком, находящимся за сотню, а то и тысячу верст. А то и на другом континенте, скажем в Австралии. Главное, чтобы провода протянули.

Однако наша бабушка не принимает изменения мира, считая все новинки бесовыми. Она не слишком религиозна, когда речь не идет о меняющемся мире. Тогда бесовским становится все. Не завидую я Наташке, воспитание она получит какое подобает девушке из дворянской семьи, а все остальное вряд ли. Ну, хоть крестиком вышивать научится. Будет сидеть спокойненько в уголку, мужа домой ждать. Ей так и надо, ее это успокоит. Оленьку жалко.

Сани остановились слишком резко. Я едва не упал. Удержался, лишь вцепившись в портьеру, прикрывающую окна. Светлана Юрьевна же, как сидела, так и продолжала сидеть. Совершенно прямая спина ее лишь двинулась немного назад, повинуясь инерции, и вернулась в прежнее положение.

Возница соскочил с облучка, отстегнул фонарь и отпер дверь.

— Приехали, госпожа, — он низко поклонился, высоко подняв фонарь и подставив вторую руку, как опору для женщины.

Она кивнула, встала, едва заметно потянулась, разминая затекшее тело, оперлась на протянутую руку и спрыгнула в снег.

— Приехали! — сказала она мне. — Выходи!