Крестовский меня вымотал. Я его не виню, три недели на исходе, и время отчаянно поджимает, но все же нельзя так с живыми людьми, я же не голем какой. У меня плоть не глиняная, и не железная, она бывает устает. И не только устает, но еще и болит, и мерзнет. Тем более после того, как пропитавшийся особо злым рвением учитель сделал все, чтобы ученик тела своего не чувствовал.

Петр Андреевич разбудил меня раньше, чем обычно, выгнал на улицу, толком не позволив ни умыться, ни одеться. В валенки я на ходу запрыгивал.\

Утро оказалось морозным. Воздух промерз настолько, что из него можно снежки катать. Крохотные снежинки медленно кружат, отражая свет луны, наполняя воздух магией. А сам воздух синий, как море на открытках, прозрачный, как только что вымытый хрусталь, и густой как желе.

Не погода, волшебство. В такую ночь должно происходить что-то чудесное. Я закрыл глаза, наслаждаясь ощущениями, глубоко вдохнул и тут же пожалел об этом. Холод вцепился мне в лицо, в руки, в ноги. Через узкие полоски между валенками и штанами, нырнул в обувь, потянулся к пояснице. Легкие обросли ледышками, на мгновение дышать стало тяжело и больно. Я закашлялся, сплюнул и наклонился поправить штаны, плотнее завязал шнурок на поясе, и едва успел.

— Чего встал, кадет? — рявкнул за спиной злой голос Крестовского. — Замерзнуть насмерть решил. Побежал! — И он толкнул меня коленом в зад.

Я не упал, но равновесие потерял. Когда же поднял голову, то увидел никогда не виданное прежде. На тропинке передо мной стоял Перт Андреевич Крестовский, и не просто стоял, он бежал на месте, высоко подбрасывая колени.

— Что застыл, кадет? Побежали! Советую тебе держаться меня, отстанешь, ждать не буду. Ты всегда должен меня видеть. Потеряешь из виду мою спину, выходить из леса будешь сам.

И не дав мне ни возразить, ни спросить что-то, Крестовский рванул в лес. Я нехотя побежал следом. Мороз кусал нос, щеки, ладони. Рыхлый, свежевыпавший снег мешал бежать, и, судя по скорости, которую задал Петр Андреевич, только мне. На бегу засунув руки в варежки, пристроился за Крестовским шагах в трех. Через пяток шагов понял, что отстаю от него уже метров на семь. Еще через пять шагов, его преимущество возросло до десятка метров. Еще через пять, я едва мог различить темное пятно его спины, на фоне темных деревьев.

Так можно и вовсе отстать, а не хотелось бы. Он ведь не просто угрожал, он практически пообещал. И обещание он сдержит, а я вовсе не хочу выходить из леса в одиночку. И я добавил шагу.

Бежать по давно утоптанной тропинке просто, переставляешь ноги, стараешься контролировать дыхание, и пытаешься не заглотить холодный воздух. Следить за тем, чтобы не свалиться в яму, или не наткнуться на ветку, нужды нет, ветки давно отломаны, а ямы засыпаны. Да и новый снежок перестал мешать. Мне даже начало нравиться бежать по нему, мягенько так.

Однако Крестовский не был бы самим собой, если бы не придумал что-то эдакое. Он крикнул мне догонять и, увеличив скорость, нырнул в лес. Приказы не обсуждаются, даже глупые или безумные, и я помчался следом.

Ничего хорошего от забега через бурелом и не ожидал. Да и не получил. Бежать по снегу, что намело выше колена, загребать его валенками, помогать себе руками. Продираться сквозь кусты, одновременно пытаясь вытрясти снег из обуви, или хотя бы свалить его в строну внутри валенка, мне не понравилось. С первого шага не понравилось, и не нравилось до последнего.

Чего нельзя сказать о Крестовском. Ему нравилось решительно все. И глубокий снег, и хлещущие по лицу ветки, и холод, и протыкающий лес, словно иглой, и потому злой и колючий ветер. Он, казалось, получал удовольствие от происходящего. А еще он словно видел в темноте, ни разу не ошибившись, не налетев ни на ветку вверху, ни на бревно под ногами.

Он бежал впереди, иногда отдаляясь так, что я видел лишь его спину. Однако потерять меня Крестовскому не хотелось, и слишком далеко он не убегал, часто дожидаясь меня и подбадривая выкриками:

— Давай, кадет! Ты все сможешь!

И я мог. Еще какое-то время мог. И в тот момент, когда силы покинули меня, и я был готов безразлично растянуться на снегу, позволить ледяному ветру заполнить мою грудь и хоть немного охладить рвущееся из груди сердце, Крестовский остановился.

Это сил мне предало. Он дождался, когда я добегу до него, и сунул мне в руку старый кремневый пистолет.

— Снег и ветки для тебя не преграда. Холод тебе не враг. Снег вреда не причинит, — обняв меня за шею, воткнув мое лицо себе в плечо, шептал он мне на ухо. — Но снег может быть, как союзником, так и врагом одновременно. — Крестовский шеи моей не выпустил, развернулся и ткнул пальцем в медленно сереющую темноту. — Вон там, на березе висит бурдюк с водой, а над ним яблоко. Ты можешь выбрать что-то одно, или поесть, или попить. И у тебя один выстрел. Что останется, то твое. Еда? — он выпустил мою шею и поднял руку ладонью кверху. — Или вода? — он поднял вторую руку, изобразил весы. — Вперед, кадет!

— Петр Андреевич, вы в своем уме? Темно же, я пальцев своих не вижу. Я березы не вижу. Я вообще ничего не вижу. Я замёрз. Я рук не чувствую. Я пистолет с трудом держу. Как вы представляете себе...

— Прекрасно представляю, — заулыбался Крестовский. — Ты должен постараться. Вон берёза, на ней еда, в твоих руках пистолет. Стреляй!

— А если я промахнусь? — в моей голове созрел коварный план. Выстрелить в землю и пойти помой.

— Значит, будешь стрелять, пока не попадешь.

Крестовский подбросил на ладони мешочек с пулями.

— Порох тоже имеется. Стреляй!

Я стрелял, промахивался, Крестовский перезаряжал, и я снова стрелял и, конечно же, промахивался. Как Петр Андреевич видел, что висит на березе, да и саму березу тоже, я не представляю. Я стрелял наугад, просто в ту сторону, куда указал наставник. Я замерз, пальцы едва гнулись, и я совсем не хотел ни промерзшего яблока, ни куска льда в бурдюке. Я хотел домой.

— Сосредоточься, кадет, — Крестовский встал у меня за спиной, обхватил горячей ладонью мою замерзшую сжимающую пистолет, кисть, поднял руку, направив пистолет в темноту. — Смотри не глазами, — прошептал он мне на ухо. — Чувствуй! Пропусти энергию через тело, ощути предметы, ощути снежинки, все до последней. Светлана прекрасный учитель и я точно знаю, что этому она тебя учила. Это первое, чему она учит. И мне она говорила, что с тобой ей даже не интересно. Ты слишком быстро все понимаешь, слишком легко все у тебя получается. Она говорила, что ты ее лучший ученик. Она ошибалась?

— Прекрасный ход, Петр Андреевич! — проговорил я, чувствуя, как при каждом слове лопаются губы. — Но сейчас он не сработает. Самолюбие и тщеславие прекрасные вещи, и они заставляют нас совершать немыслимые подвиги, или невообразимую глупость. Но не сейчас. Я очень замерз. Я боюсь, что пальцы мои сейчас отвалятся. И я думаю только об этом, а не о том, чтобы куда-то попасть.

— Много слов, кадет! — прорычал мне в ухо Крестовский. — Для замерзшего ты слишком разговорчив. Стреляй! Заряжай и стреляй! — на снег у моих ног упали два мешочка: один с пулями, другой с патронами. — Снег даже на таком холоде тает, — усмехнулся Крестовский. — Порох быстро воду впитает. Да и пистолет вещь дюже ненадежная. А домой ты не пойдешь, пока не попадешь. Стреляй!

Я вздохнул. Что-то подсказывало, что Крестовский не шутит и домой не отпустит. Если будет нужно, то он меня здесь в снегу и похоронит, а Светлане скажет, что меня снежные демоны уволокли.

Я поднял пистолет. Казалось, кожа примерзла к рукояти, и рвется от каждого движения, пальцы не слушаются, рука дрожит. Я выдохнул, прицелился в темноту, по-прежнему не видя цели, выстрелил.

— Кадет! — рявкнул Крестовский. — Какого рожна? Может, хватит пули в пустую тратить? Целься! Почувствуй чертово яблоко. Прости, господи, — Крестовский перекрестился.

Я уставился на него, открыв рот. Крестовский крещеный? Православный? Я-то думал он язычник, Перуну поклоняется, или, скажем Марсу.