Пора. Внутренние часы меня еще ни разу не подводили. С подсчетами совсем плохо, понятия не имею сколько дней я здесь, но время определяю точно. Пора! Я быстро сполз с нар, на четвереньках добрался до дальнего угла, и лег так, чтобы спина прижималась к стене.

Это слабая защита, в минуты ярости, они оттаскивали меня, и тогда били сильнее. Но иногда им банально было лень. На это я и рассчитывал.

Они не пришли. Я успел замерзнуть, чего раньше не случалось. Сел, растер себе плечи. Услышал, как звенит ключами охранник в коридоре, ползком вернулся в угол, лег, вжался в стену. Но дверь осталась закрытой, лишь окошко над самым полом приоткрылось, на пол плюхнулась миска, и окошко в двери закрылось снова.

Я осторожно выполз из угла. Напоминая себе мокрицу бочком добрался до тарелки. Теплая еще, ароматная, пахнет так волшебно. Почти, как чудесные булочки с ванилью, приготовленные собственноручно Анастасией Павловной.

Трое мордоворотов больше не приходили. Как не появлялся и капитан. И мне даже начало казаться, что в порцию мою добавляют чуть больше масла, и подкладывают мяса. Однако это не помогало. Ел я мало, не хотелось вообще, а съеденным тошнило.

Я сопротивлялся, сколько мог, но все равно проиграл. К очередной кормежке я не смог встать. А к вечеру даже открыть глаз. Я чувствовал, что кожа моя горит, словно адское пламя, или полено в нем. Сознание плыло, вместе с поднимающимся от меня расплавленным воздухом. Я цеплялся сколько мог, но и здесь оказался бессилен. Темнота накрыла меня с головой.

И вновь та же комната. И за это время в ней ничего не изменилось. Серые стены не расцвели красками, не покрылись детскими рисунками. Пол не стал ни ровнее, ни чище, а привинченный к нему стул, удобней. Ничего не изменилось, разве что запах крови стал не таким ярким, но запах страха усилился. Хотя, возможно это капитанские выродки мне нос отбили.

Возможно. А возможно и нет. Но после спокойствия лазарета, после его стерильной серости, после аромата трав, едких мазей и спирта, после царящего в лазарете запаха надежды, тяжелый дух страха и безысходности ощущается особо резко.

Интересно зачем меня сюда привели. Допрашивать будут понятно, на то она и допросная. Бить? Возможно. Хотя, и не логично, можно было не прерывать те избиения и позволить капитану и его людям превратить меня в послушный кусок отбивной. Им для того уже немного оставалось. Он всего-то хотел, чтобы я подписал бумаги, обличающие меня и отца, и я уже был готов взять перо в руки.

Про маму речи не было. Ни разу. Интересно почему? Я сам видел, как ее арестовали, да и толстый капитан, говорил что-то о ней. В первые наши встречи. Еще до того, как начал меня бить. Я попытался вспомнить, что именно, но ничего не вышло. Ни слов капитана, ни лица мамы, ни ее запаха я вспомнить не смог. Лишь ощущения, бесконечной любви, безраздельного счастья, граничащей с безумием радости.

Мне захотелось вновь ощутить прикосновение ее рук, прижаться к ней, насладиться ее теплом, раствориться в ее нежности, окунуться в ее запах.

А какой у мамы был запах? Я попытался его вспомнить, постарался ощутить, но не смог, вонь пролитой здесь крови и сочащегося из стен и пола страха, перебивали все. Стоило лишь подумать о страхе как он накатывал на меня, заставляя сердце замирать, а горло сжиматься.

Я постарался отвлечься, запрокинул голову, скользнул взглядом по стенам. В темноте не слишком что-то разглядишь, но и чем-то заниматься надо. Разглядывание едва видимых в темноте стен, не самое плохое занятие. Хотя и совершенно бесполезное. Впрочем, как и все в тюрьме.

Не знаю, может другие арестанты и заняты чем-то приличным, как те трое, что били меня, но я просто сидел. Или лежал. Или ходил из угла в угол. До того, как меня начали бить, после же, я только лежал. Лежал и ждал, когда придут те, кто вновь станет меня бить.

История повторяется. Все повторяется. Я снова в той самой комнате куда меня привели, сразу после ареста, я снова жду, снова неизвестно кого. Вообще с этой комнатой у меня многое связано. Именно здесь я впервые увидел толстого капитана. Именно здесь, протирая взмокшую лысину платочком и довольно скаля зубы он кормил меня кислыми мочеными яблоками, от вкуса которых на глазах выступали слезы. И это не были слезы счастья. Именно здесь попрекая теми же яблоками, толстый, лысый капитан первый раз ударил меня. Именно здесь он начал меня избивать. Именно здесь, он выдвигал все свои требования.

В камеру ко мне он пришел лишь однажды, в день последнего избиения. Больше я не видел ни его, ни бивших меня уголовников.

И вот я снова здесь. И снова не знаю, чего ожидать. Но в том, что что-то будет сейчас, я не сомневался.

Потеряв интерес к стенам, ощутив безумную усталость, испытав укол страха перед новыми избиениями, и отбросив его прочь, я лег на стол. Железный. Или обитый железом, не важно, его холод растекся по горящему огнем лбу, расслабил, отогнал страх. Я закрыл глаза. И задремал.

— Завидую вашей выдержке, молодой человек! — услышал я пробившийся сквозь неприятный сон голос.

Голос. Знакомый голос. Где-то я его уже слышал. Не помню где. Помню только, что обстоятельства были не самыми приятными, и я бы с радостью не слышал этот голос больше никогда. Он был мне неприятен, но и не вызывал той дрожи, что пробуждал голос любившего избивать меня капитана.

И все же, обладателя этого голоса я тоже не любил. Примерно, как школяр не любит учителя по предмету, который никак не дается. И вины учителя здесь нет, и двойка в ведомости не радует. Школяр. Хм. А я-то, кто, как не школяр? Мне еще год этот доучиться нужно. И не плохо было бы сдать экзамены и остаться еще на год. Вот только кто из директоров рискнет и возьмет к себе бывшего арестанта.

И никому нет никакого дела, что попал ты в тюрьму по совершенно ложному обвинению или, как в моем случае, и вовсе без обвинений. Ты даже косвенно замешан в деле, где всего лишь упоминаются темные и на тебе клеймо. Вечное клеймо неблагонадежности. Даже не сомневаюсь, что поскольку я не появился в гимназии в первый учебный день, то они отправили запрос и получив ответ уже исключили меня.

Я конечно, попробую восстановиться, но только вряд ли у меня что-то получится. Особенно пока я здесь. Из тюрьмы надо выходить и делать это быстро. Мне же не только с гимназией надо решать, но и что-то с сестрами делать.

Я бы мог выйти быстро, нужно только подписать бумаги. Подписать, не читая. Подписать, и забыть об отце. А потом, хоть Сибирь, хоть нищета, но на свободе. Однако я не уверен, что толстый лысый садист с погонами капитана, не врет мне. Скорей всего, подписав бумаги, я подпишу и себе и отцу смертный приговор.

Впрочем, говоривший со мной голос лысому толстому капитану не принадлежал. И более того, я знал этот голос и чем больше мы молчали, тем больше я уверялся в том, что знаю его обладателя, но не могу вспомнить. Да и бог с ним, кто бы он ни был, надо его выслушать, может он что полезное скажет.

Открыв глаза увидел стоящего передо мной человека в серой шинели. Того самого, что пришел арестовывать отца. Он выглядел так же, все та же военного покроя шинель, все те же стоптанные и похоже тоже военные сапоги, та же нелепая, растрепанная прическа. Только на этот раз шинель была расстегнута и под ней красовался черный военный китель с ярким золотым значком на правой стороне груди.

Я обомлел. В золотом круге, черный двуглавый орел, без скипетра и державы. Вокруг ног его оплелся змей, но он не угрожает орлу, он защищает его.

— Все верно, — кивнул он, глядя, как выкатываются из орбит мои глаза. — Я именно из того ведомства, с которым никто в здравом уме не решается связываться, — и он доброжелательно улыбнулся. Прямо так, как когда арестовывал моего отца.

— Я думал вы просто сказка, — лишь сумел выдавить я.

— Страшная сказка, — кивнул он, снял шинель, бросил ее на край стола, подкрутил ручку принесенной керосинки, добавляя света, сел на стул. — Для темных, конечно. Не для вас.