Я хмыкнул. Не для нас, как же. Отца арестовали, мать арестовали, меня арестовали. А девочки? Что с ними?

Я открыл рот, но он меня опередил.

— С ними все в порядке, — достав из кармана шинели сложенные в трубочку бумаги, он разложил их на столе, разгладил рукой. — Они слишком малы, чтобы что-то знать. И слишком девочки, чтобы интересоваться подобным. Потому несколько ночей они еще переночевали в доме, пока ваша гувернантка занималась выправлением бумаг и сборами в дорогу. Затем отправились к вашей бабушке в Зайцево. Шестого января, если уж быть совершенно точным. Под присмотром и в сопровождении все той же гувернантки вашей, Анастасии Павловны.

— В Зайцево? — уточнил я.

— В Зайцево, — раскладывая бумаги на столе, подтвердил человек в шинели.

— Зимой?

— Зимой, — кивнул он, но оторвался от бумаг и слегка напрягся.

— В январе?

— В январе, — он нахмурился, наклонил голову, напрочь забыв о бумагах. — Что не так, Глеб Сергеевич? — правый его глаз сощурился.

— Звучит это не слишком разумно.

— Почему? — он сложил руки, прямо поверх бумаг и с интересом посмотрел на меня.

— Три женщины, — пожал я плечами. — Снег. Метели. Шестьсот верст. Вы когда-нибудь ездили в Зайцево? Туда даже летом проехать целое приключение. Зимой же.... Мы никогда не ездили зимой. Кто их повезет? Точнее уже повез. Ильяс?

— Честно говоря не думал об этом. И нет, Ильяс остался приглядывать за домом. Я понимаю ваше беспокойство, Глеб Сергеевич, — кивнул человек в шинели. — И я отдам приказ проверить добрались ли они до места. Но на вашем месте, я бы больше беспокоился о себе.

— Бить будете? — невесело скривился я. — Опять?

— Бить мы вас не будем. Мы другое ведомство и методы у нас иные. Но вашим сестрам сейчас ничего не угрожает, в отличии от вас.

— Я своим сестрам тоже сейчас не угрожаю.

— Глеб Сергеевич, — он устало вздохнул, но проявил терпение. — Угроза исходит не от вас и не им. Сама ситуация угрожает вам. И силы, которые мы, к сожалению, не можем контролировать тоже угрожают вам.

— Силы? — я усмехнулся, губы, еще не до конца зажившие треснули, и я зажал кровоточащую рану рукой. — Угрожают мне? Господь всемогущий, да кому интересен пятнадцатилетний отрок? Неужто темные теперь за молодняком охотятся и его подчиняют?

— Это было всегда, — он вернулся к бумагам, перетасовал их на столе. — Тьме всегда были интересны молодые, просто потому, что вы, дети еще по сути, но тела у вас взрослые, однако ваша ментальная составляющая мягкая, как пластилин. С вами можно делать все, что только взбредет на ум. Не всегда. Не со всеми. Ласточкин обломал об вас зубы, — он хищно осклабился. — Он думал, что вы сдадитесь, но вы молодец. Я впечатлен.

— Вы наблюдали? Вы дали приказ бить меня, а потом отменили его? Мне порадоваться и поблагодарить вас? — спросил я, зажимая очередную открывшуюся на губе рану.

— Не стоит, - он поморщился. - И нет, такого приказа я не отдавал. И не только я, но и Комитет в целом. Я забрал вас у Ласточкина не ради благодарности, не из чувства вины, что арестовал вашего отца, не потому, что хотел спасти вас от несправедливого обвинения, или предъявить другое. Тут иное. Тьма и ее прислужники очень хотят наложить лапы на определённые вещи. Они пытаются управлять нашей жизнью. Они ищут тех, кто может им помочь в этом.

— Я ничего не сделал. Мой отец тоже ничего подобного не делал. Про маму я и вовсе молчу.

— Я знаю, — кивнул он. — Знаю! Поверьте, Глеб Сергеевич, мы, Комитет, внимательно следим за всеми проявлениями тьмы. Мы тщательно отслеживаем любое использование темных стихий, — он замолчал, пристально глядя на меня.

Я сглотнул. Любое! Он особенно подчеркнул это слово. Любое? Значит они могли узнать и о моем баловстве с темными стихиями. Но я лишь вызывал безобидных паучков. Всего лишь. Хотя, надо признать, и этого делать был не должен. Анастасия Павловна была права. И если бы я ее послушал, если бы не играл с тьмой, то отец был бы сейчас на свободе. И не только отец, но и я и мама.

— Но вы же, Глеб. Я могу называть вас просто Глебом? — я кивнул. — Вы ведь не владеете темными стихиями? Не умеете к ним обращаться. Не знаете, как управлять ими, — он смотрел мне в глаза, словно ожидая подтверждения своих слов. И вопросы он задал странно, словно и не вопросы это были вовсе. Словно он утверждал, а не спрашивал. А от меня требовалось лишь подтвердить его слова.

Зачем ему это? Моя спина покрылась потом, ладони стали влажными, сердце бешено застучало. Я не доверял ему, еще бы, как можно доверять человеку, который арестовал твоего отца. Я боялся его. Из того он ведомства, которое не без гордости называет, или из другого, какая разница, избиение заключенных в Российской Империи, мягко говоря, не приветствуется. Можно и самому арестантом стать. И, тем не менее, толстого лысого следователя это не остановило.

Ласточкин, ну надо же. Никогда бы не подумал, что у такого человека может быть такая элегантная фамилия.

Вот и этому, упорно не желающему представляться, типу в черном мундире и серой шинели никто и ничто не может помешать избить меня. И уж точно его не остановит такая мелочь как собственное слово.

Но надо что-то отвечать. Я снова сглотнул, поморщился от привкуса железа в слюне и сдавленно кивнул.

— Я так и думал. А точнее знал. И раз я не ошибся, то позвольте мне объяснить вам, что происходит. Но прежде: Глеб, вы пьете кофе?

— Нет, — я покачал головой и растерянно приподнял плечи при чем здесь чертов кофе. — Отец всегда говорил, что я еще слишком мал для этого, — осторожно подбирая слова сказал я.

— Он правильно говорил. Ваш батюшка, наверняка говорил вам много умных вещей, пока вы слушали его. Точнее до тех пор, пока вы его слушали. И про кофе он прав, это очень сильный стимулятор. И детям его нельзя. Но вы пробовали его? Вы ведь пробовали кофе, Глеб?

— Несколько лет назад. У дедушки. Он оставил на столе кружку, и я глотнул.

— Ну и как вам? — на губах его проступила улыбка.

— Отвратительно! — честно признался я. — Горько, язык вяжет, и от вкуса во рту потом не избавиться.

— Как и вино, — задумчиво произнес человек в шинели. — Пробуя первый раз, кажется, что оно противное, но потом втягиваешься. Как, собственно и со всем. Деньги, убийство, власть, любовь женщин. Все противно в первый раз, но потом либо привыкаешь, либо это начитает нравится. За исключением женщин. Тут скорее обратное. Но вам еще рано.

Он замолчал, продолжая сверлить меня взглядом. Я же сидел, подтянув ноги, сжав руки на коленях, и гадал к чему весь этот разговор.

— Как и темные стихии. Первый раз они пугают, может быть даже настолько, что захочется вырвать себе руки, только чтобы больше никогда не испытывать подобного. Но потом, потом это уже как дыхание, как умение плавать. Ты умеешь и все. И вода больше не пугает тебя. Она кажется мягкой, ласковой, готовой тебе помочь, поддержать тебя на плаву, унести куда ты ей скажешь. Вы умеете плавать, Глеб?

— Умею, — я прыснул.

Даже сейчас, даже в такой обстановке, даже на странном допросе, где вопрос задаются как-то слишком завуалировано, я не мог не усмехнуться, вспоминая, как именно научился плавать.

Это случилось, когда я гостил у деда Федора. Дед мой герой не трех войн и десятка мелких вооруженных конфликтов, жесткий, иногда до жестокости, человек. Он посадил меня в лодку, сказал, что мы покатаемся, вывез на середину озера, приказал раздеться и столкнул в воду, а сам погреб к берегу.

Я выплыл. Не помню, как доплыл, пару раз едва не захлебнулся, но на берег выбрался. Дед улыбаясь стоял надо мной, и совсем не ожидал услышать от меня то, что услышал. За это я был вознагражден крепкой затрещиной, сидением в чулане до полуночи и лишением ужина. Однако в честь того, что я теперь умел плавать, ужин я все же получил.

Не знаю зачем, но я рассказал эту историю незнакомцу в черном мундире.

— Вы часто ездите к деду?

— Тогда был последний раз. Они с отцом не слишком любят друг друга.