— Держи ее! Лови!　

В таком переплете растерялся бы иной мужчина-партизан. Но девушка в тяжелые минуты забывала об опасности, проявляла хладнокровие; ее острый ум мгновенно оценивал обстановку и подсказывал единственно правильное решение. Так произошло и тут. Феня встретила подбегавших гитлеровцев автоматной очередью, заставила их залечь. А сама, отстреливаясь, перебегала от дерева к дереву и скрылась в густых зарослях кустарника.　

Вот такой бесстрашный человек и связывал обком партии с комсомольским подпольем Любанщины. Феня знала в районе каждую тропинку, ходила на задания днем и ночью. Но фашистам все же удалось выследить и схватить ее. Они жестоко били девушку, жгли ей руки и лицо, кололи иголками. Комсомолка молчала. Морозным днем эсэсовцы вывели подпольщицу, разутую и раздетую, на улицу, куда уже были согнаны десятки девушек.　

— Кто из них партизаны? Называй! — кричал комендант.　

Учительница шла мимо подруг, заглядывала каждой в глаза и чуть заметно улыбалась. Комендант клокотал от ярости и бессильной злобы, от того, что он, представитель арийской расы, ревностный исполнитель приказов фюрера, не может заставить заговорить простую белорусскую девчонку.　

Феня молчала. Тут же, на улице, гитлеровцы зверски истязали ее, а потом бросили под лед в реку Орессу.　

Добрую память оставил о себе и председатель колхоза деревни Озерное Любанского района Андрей Михайлович Трутиков. Это был неутомимый организатор. Летом 1941 года он поднял на полевые работы всех колхозников, и те в течение нескольких суток убрали артельный хлеб, обмолотили и спрятали его. Общественный скот тоже был укрыт в надежных местах.　

Андрей Михайлович наладил в колхозе размол зерна и выпечку хлеба для партизан: В Озерном долгое время работал пункт питания. Сюда заходили воины Красной Армии, пробивавшиеся из вражеского окружения на восток, и получали пищу.　

В одну из морозных январских ночей в деревню ворвались каратели. Они схватили Андрея Михайловича и его жену Ирину Михайловну.　

— Нам известно, что ты вчера был в подпольном обкоме партии. Скажи, где он находится? — спросил Трутикова немецкий офицер.　

— Я в обкоме не был и его местонахождения не знаю, — ответил Андрей Михайлович.　

Трутикову обещали большие деньги, говорили, что дадут много земли и скота.　

— Скажи, где расположен обком, и ты будешь самым богатым человеком в районе, — уговаривал его офицер.　

— Я ничего не знаю. Вам кто-то напрасно на меня наговорил, — продолжал утверждать председатель колхоза.　

Фашисты начали пытать Андрея Михайловича и его жену. Патриоты стойко переносили нечеловеческие муки, не проронив ни слова. Они погибли как герои.　

Да, надо мстить, жестоко мстить за таких людей!　

На этом заседании было принято решение о создании в каждом районе подпольных райкомов партии и комсомола. Было условлено, что, как правило, секретари райкомов партии назначаются комиссарами ведущих отрядов в районах, а секретари райкомов комсомола — помощниками комиссаров по комсомолу.

Было признано необходимым установить тесный контакт с полесскими партизанами. После заседания обкома В. И. Козлов предложил мне отправиться в Полесскую область с тем, чтобы на месте выработать общий план борьбы против оккупантов.　

Я переговорил с Герасимом Гальченей, Антоном Филиппушко, Алтаром Кустановичем, Михаилом Довгучицем и Николаем Шуляковским. В тот же день мы отправились в путь. Погода была чудесная. По-летнему пригревало солнышко. Где-то вверху звенели жаворонки. Земля дышала теплом.　

— В самую пору сейчас в поле выезжать, земельку готовить, сев начинать, — проговорил Гальченя, глядя на пустующие колхозные поля. Он глубоко вздохнул: — Э-эх, война, война! Горе-горькое…　

— Мы засеем поля фашистскими костями, — вступил в разговор тихий, несловоохотливый Николай. — Это наша будет посевная, партизанская…　

— Я бы сейчас с удовольствием прошелся за плугом, — сказал Гальченя, не обращая внимания на слова Николая. — Люблю это дело. Для хлебороба нет большего счастья, чем чувствовать, как земля материнством дышит…　

За разговорами не замечали пути. Герасим Маркович вел нас одному ему известными тропами, умело обходя вражеские гарнизоны и места возможных встреч с противником. Через день мы были в Октябрьском районе. Я вспомнил июль 1941 года и эти места, когда мы ехали в тыл противника. Здесь были нанесены первые ощутимые партизанские удары по врагу. Весть о славных боевых делах отрядов, которыми командовали тогда секретарь Октябрьского райкома партии Тихон Бумажков и уполномоченный Министерства заготовок БССР Федор Павловский, облетела всю страну.　

6 августа 1941 года Советское правительство присвоило Т. Бумажкову и Ф. Павловскому звание Героя Советского Союза. Это были первые Герои Советского Союза среди партизан.　

Радость от этих воспоминаний вскоре омрачилась страшной картиной, которая открылась перед нами. Выйдя из леса, мы увидели большую деревню, в которой не осталось ни одного целого дома, ни одного деревца — все сгорело. Остались только сиротливо торчащие печные трубы и взметнувшиеся ввысь колодезные журавли. Было ясно: здесь орудовали фашистские каратели.　

Мы зашли в деревню и присели на уцелевшем от огня бревне.　

— Отдохнем малость, — устало проговорил Герасим Гальченя. — Народ, видно, в лесу скрылся. Может, и придет кто-нибудь.　

Отдыхали часа полтора, но за это время никто из жителей не появился. Мы уже собрались было идти дальше, как вдруг увидели на пепелище сгорбленную старушку в грязной фуфайке. Она подошла к груде черных углей, молча постояла минуту-другую и начала палкой разгребать пепел. Набежавший ветерок выбил из-под платка прядь длинных седых волос.　

Мы подошли к ней, поздоровались. Женщина испугалась, вскрикнула, шарахнулась было в сторону, но остановилась. Внимательно поглядела на каждого из нас и спросила:　

— А вы кто будете? Полицейские или партизаны?　

— Партизаны, старая, — обиделся Герасим Маркович. — Как ты могла подумать, что я могу принять позор на свою бороду! — Он привычным движением разгладил свою красивую бороду, которой гордился.　

Женщина как-то неловко, через силу улыбнулась и неожиданно для нас горько расплакалась.　

— Милые вы мои, — сквозь слезы заговорила она. — Какая же я старуха? Мне только сорок минуло. Муженек мой в армии, добровольцем ушел…　

Она еще больше расплакалась, упала на колени и, сгребая руками пепел, запричитала:　

— Деточки родимые! Василечек ты мой, Иринушка ты моя, голубка! Где вы, родимые мои? Сожгли вас окаянные! Погубили изверги души ваши светлые! — Мы попытались приподнять женщину, успокоить, но она, словно невменяемая, билась головой о землю и приговаривала: — Мамочка, мамусенька моя! Ты хоть последи за Васенькой и Иринушкой на том свете, приголубь их!..　

Несколько минут женщина горько рыдала, переживая страшное горе. Потом встала и, продолжая тихо всхлипывать, сказала:　

— Почти всех людей сожгли немцы. Никому не дали из домов выйти. В тех, кто выбегал, стреляли, а раненых бросали в огонь. Я не помню, как вылезла из горящего дома сама и вытащила своих ребятишек. В огороде нас заметил немец, он оторвал от меня сынишку и дочурку, схватил их в охапку и на моих глазах бросил в огонь. Я потеряла сознание. Когда сгорела деревня, как уехали каратели — не знаю. Мне все равно не пережить этого, я сойду с ума. — И она снова расплакалась.　

Мы успокаивали ее, как могли. Когда она перестала плакать, я ласково сказал ей:　

— Везде сейчас горе, родная. Мы, партизаны, тоже не знаем, где сейчас наши семьи, живы ли они. Может, вот так же сожжены, как и твои дети. Но слезами горю не поможешь. Надо бить фашистских извергов, как бешеных собак. Бить каждый день, чтобы спасти жизнь других людей. — И я посоветовал ей идти в партизаны.　

— Чем же вам помогу, родные? — спросила она, удивленно пожимая плечами. — Видите, какая я стала, — совсем старуха. И руки у меня дрожат, и сердце комком сжалось от горя, и голова словно свинцом налита. Такие вам не нужны.