— Райкому партии понятно стремление коммунистов помочь Красной Армии, — начал я как можно спокойнее. — Но обком от нас потребовал разъезжаться по домам, соблюдать строжайшую дисциплину, вести активную разъяснительную работу среди населения, работать не покладая рук. А в армию пойдет тот, кто получит повестку из военкомата.　

На площади перед Домом культуры собралось много людей — почти все население районного центра. Состоялся митинг. После моего краткого сообщения слово попросила Евдокия Пустоход — повар местной столовой, жизнерадостная светловолосая женщина. В Плещеницах ее знали как очень доброго и заботливого человека. Не было, казалось, у нее большего счастья, чем услужить посетителям столовой, накормить их получше, чтобы все были довольны.　

— О люди, добрые люди, большое горе обрушилось на нас! — говорила она. — Сердце у меня словно кто клещами сжал и не отпускает. Болит, дышать тяжело. Но я перенесу эту боль. Фашисты не дождутся, чтобы советская женщина голову перед ними склонила. Мне пятьдесят лет. Дайте любое дело — справлюсь, сил не пожалею, лишь бы только врага проклятого остановить, не дать ему на поругание нашу землю. Нам без Родины жизни нет. — Евдокия обвела взглядом толпу. — К вам, мужчины, обращаюсь я. Идите, родные, в армию, бейте фашистов! А за нас и детей своих не беспокойтесь. Мы заменим вас у станка и у плуга. Женщины не подведут вас. С этой минуты мы тоже бойцы…　

На митинге было принято письмо Центральному Комитету ВКП(б), в котором жители поселка клялись сражаться с врагом до последней капли крови. Кто-то запел «Интернационал». Песню дружно подхватили, и вскоре революционный гимн мощно и торжественно звучал над широкой площадью, выражая безграничную любовь людей к родной партии, их готовность любой ценой защищать Родину.　

Начались дни, полные забот, постоянных тревог и нечеловеческого труда. Райкомовцы, все коммунисты потеряли счет времени. Они работали сутками без сна и отдыха. Никого не удивляло, если кто-нибудь из работников возвращался из колхоза в райком и замертво валился от усталости на диван. Его накрывали пальто и разрешали немного поспать.　

Как-то под вечер я решил заглянуть на призывной пункт — посмотреть, что там делается. Сотни людей скопились у небольшого домика комиссариата. Ко мне подошло несколько парней. У каждого горят глаза, каждый чем-то крайне недоволен.　

— Товарищ Мачульский, — начали они наперебой. — Мы пришли добровольцами, родные нас на бой благословили, а тут, — парни угрожающе замахали кулаками, — засели какие-то бюрократы, говорят: ждите, вызовем. Да разве же можно сейчас ждать, когда каждый час дорог!..　

— Вот что, друзья, — сказал я. — Отойдите в сторону, не привлекайте внимания других. А я поговорю с военкомом — он примет в удобную минуту.　

Прошло немного времени, хлопцы разыскали меня и сердечно поблагодарили, довольные тем, что отправляются в воинскую часть.

На призывном пункте были сотни женщин, стариков, детей: они пришли провожать отцов, братьев, родных. Многие плакали, обнимали своих любимых. Но не было случая, чтобы кто-нибудь не пускал своего отца или брата на фронт.　

В многоголосом шуме то и дело слышалось:　

— Иди, возвращайся с победой!　

— Бей их, поганых!　

— Слушайся командиров. Не трусь!　

Я вернулся в райком. Дежурный выложил на стол с десяток телефонограмм и начал докладывать, что по каждой сделано. Наш разговор прерывает телефонный звонок. Говорит председатель Октябрьского сельсовета Касперович:　

— Только что на дороге возле Хотаевичей фашистские самолеты обстреляли женщин и детей, идущих на восток. Есть убитые и раненые. Убитых хороним, а раненых отправили на подводах к вам, в Плещеницы. Есть ли места в больнице?　

— Мест нет, — отвечаю, — но везите. Как-нибудь разместим, без помощи не оставим.　

Едва положил трубку, как снова звонок. Слышу голос председателя Запольского сельсовета Войцеховского. Он передает, что днем немецкие самолеты сбросили несколько бомб и обстреляли из пулеметов женщин, работавших в поле.　

И так беспрерывно звонки, звонки, звонки… Однажды с поста ВНОС сообщили, что на территории Октябрьского сельсовета упал какой-то самолет. Я был уверен, что подбили фашиста, и мне захотелось выехать на место и посмотреть, что осталось от вражеской машины. На лугу за деревней Хотаевичи мы увидели обломки самолета, около которых копошились люди. На покореженном крыле я заметил красную звездочку и не поверил своим глазам: «Неужели наш?» Самолет оказался нашим истребителем. Колхозники успели вытащить раненого летчика и сделали ему перевязку. Глядя на забинтованного пилота и разбитый истребитель, я впервые подумал о том, что, видимо, война предстоит тяжелая, что мы имеем дело с коварным и сильным противником.　

Летчика доставили в больницу, и я поспешил в райком, где меня ожидал директор банка И. Дыскин. Он был бледен и растерян, долго мялся, наконец вытащил из кармана свежую газету и ткнул пальцем в сводку Совинформбюро.　

— Видите, противник-то как прет, — заговорил Дыскин. — Не остановим, поди…　

— Как это не остановим? — чуть не закричал я. — Остановим! Обязательно остановим!　

— А все же разрешите мне забрать ценности банка и эвакуироваться на восток.　

— Ты что, панику хочешь пустить? Иди и работай. А если попытаешься удрать — расстреляем как труса и паникера.　

Дыскин ушел. Банк продолжал работать.　

Ночью, до предела усталый, я решил заглянуть домой. Но едва вышел на улицу, как увидел на южном небосклоне огромное зарево. Оно становилось то темно-багровым, то ярко вспыхивало, разбрасывая далеко вокруг красные отблески. Зловещая краснота пожарища смешивалась с густой темнотой — и от этого становилось жутко.　

В конце июня фашисты ворвались на территорию нашего района и заняли Крайский, Запольский, Завишенский и Октябрьский сельские Советы. Угроза быть захваченным нависла и над районным центром. Что делать райкому? Я решил посоветоваться с обкомом партии, позвонил в областной центр, но Минск не отвечал.

Как же быть? Мы оказались в сложном положении. Раньше, до войны, когда было трудно, позвонишь в обком или ЦК, посоветуешься — и все становится ясно. А сейчас? Как поступить? Какое принять решение?　

Сомнения мучили недолго. Оторванные от областного центра, мы продолжали заниматься обыденными делами и всеми силами старались помогать фронтовикам.　

Тяжелые бои развернулись уже на окраине Плещениц. Рано утром 2 июля в райком пришел командир воинской части — усталый, небритый, с распухшими от бессонницы красными глазами, в пропитанной потом, запыленной гимнастерке. Он был удивительно спокоен, присел на стул, закурил, прислушался к орудийной канонаде и пулеметной трескотне и сказал:　

— Немцы усиливают атаки. Мне приказано перейти на другой, более выгодный рубеж. Я продержусь еще немного. Так что давайте заканчивайте эвакуацию. И последнее: в лесу есть склад оружия, мне его не поднять. Раздайте оставшиеся винтовки, пулеметы и патроны партийному активу, а остальное оружие укройте в надежных местах. Пригодится! — Он почему-то усмехнулся. Я не понял его улыбки. То ли он хотел ободрить меня, то ли сожалел, что приходится разбирать склад.　

В это время к райкому подъехала грузовая машина, в кузове которой находились милиционеры.　

— Роман Наумович! — крикнул мне начальник милиции. — Разрешите нам отправляться.　

— Поедете последними. Сначала раздайте оружие из склада и отправьте машины с населением.　

Неразберихи было много: то где-то старушке не помогли собраться, то у кого-то ребенок затерялся, то машина не заводится. И в этой сутолоке я забыл о гостившей у меня сестре-школьнице Ане. Она уехала на автомашине, на которой увозились партийные документы в глубь страны, без копейки денег и без куска хлеба. Вспомнил я об этом только тогда, когда отправилась последняя машина.　

Плещеницы опустели. Я зашел в свой кабинет, мучительно раздумывая над тем, что же делать дальше. Вдруг раздался телефонный звонок. Звонил секретарь Бегомльского райкома партии. Он передал распоряжение обкома КП(б)Б о том, чтобы я немедленно выезжал в Холопеничи: там решено собрать первых секретарей райкомов партии северных районов области для ознакомления с письмом ЦК ВКП(б).