Постепенно вырисовывался круг «клиентов» Мухиной. Имена, адреса, телефоны значились в ее записях. Кислинский довольно быстро выявил несложную закономерность: клиенты делились на два разряда — тип Гогуа и тип Петрова (так их для себя определил следователь). Одни охотно и в художественных, так сказать, подробностях расписывали, как познакомились с Мухиной, как и где передавали ей деньги (кто на автомобиль, кто на мебель), сколько и в каких купюрах, как ходили за ней, требуя возвращения денег. Эти потерпевшие обычно страстно обличали Мухину. Им и в голову не приходило, что они от нее не так уж далеко ушли в своем стремлении нарушить закон. Среди клиентов этого сорта попадались люди с весьма сомнительными источниками доходов.

Другие, наоборот, никак не хотели признавать, что пытались воспользоваться «услугами» мошенницы («бог с ними, с деньгами, репутация дороже»). Эти серьезные, уважаемые люди или их жены нехотя и, как правило, под давлением очевидных доказательств вынужденно произносили несколько слов: «Да, знакомы с Мухиной. Да, мечтали приобрести гарнитур. Да, не хотели огласки, потому и не обращались в милицию».

Но и те и другие, констатировал Кислинский, действовали в обход закона. На этой, мягко говоря, слабости человеческой — на стремлении отломить себе ломоть побыстрей да потолще Мухина строила свои расчеты, и строила небезуспешно.

— Что у нас на сегодня? — спросила она у Кислинского после того, как конвой, в очередной раз доставив ее, покинул кабинет следователя. — Савельева? Маленькая, рыжая, жена председателя правления ЖСК. Он — жулик, а жена у него дура. Я таких, как она, называю «мой человек». Помню их обоих прекрасно. Пишите, Иван Иванович.

— Степанов? Не знаю такого. Торговый работник? Ну и что? Есть же и среди торговых работников честные люди. Ах, он самолично вам написал на меня заявление? Писатель, значит... Ну, а кроме его сочинений по этому эпизоду у вас еще что-нибудь есть? Нет. Для суда сочинений Степанова маловато, а я больше ничего вспомнить не могу.

Так, сопротивляясь, изворачиваясь, Мухина постепенно признавала одного клиента за другим. И только в одном пункте она стояла, что называется, насмерть:

— Деньги, Иван Иванович, потеряны или, лучше сказать, украдены у меня. Так и запишите. Сожалею, но денег нет и не будет.

— Как можно потерять больше сорока тысяч, Светлана Васильевна? Побойтесь бога. Такой неправды ни одна бумага не вытерпит, я просто не могу внести это в протокол, — с серьезным видом убеждал мошенницу Кислинский.

— Какие сорок тысяч? Откуда?!

Кислинский достал счеты, положил перед собой довольно длинный список потерпевших:

— Савельева — машина и румынская мебель — пятнадцать тысяч. Лактионов — машина — восемь тысяч пятьсот... — костяшки сухо щелкали. — Двенадцать тысяч в общей сложности вы возвратили своим клиентам. Остаток — сорок три тысячи двести рублей.

После паузы Мухина произнесла:

— Вам бы в банке работать. — И вдруг ее прорвало: — Деньги эти не ваши! Они — мои! Мне жизнь доживать, когда из колонии вернусь. Брала я их не у государства. Я у жуликов брала или у тех простофиль, для которых они, видать, лишние. Больше о деньгах говорить не будем, — решительно отрубила Мухина.

Но Кислинский недаром проработал пятнадцать лет следователем. Всяких он видывал. Цинизм Мухиной стоил дешево — Иван Иванович это знал. Не раз и не два он допрашивал Мухину, проводил обыски в ее квартире. Совсем незначительные обмолвки, интонации, собственные интуитивные догадки, сопоставления — все это и еще многое другое, соединившись в сознании Кислинского, заставляло его предполагать, что деньги Мухина прятала все-таки дома.

— А если попробовать сделать так, чтобы она сама отдала деньги или показала, где они лежат, — предложил начальник следственной части областной прокуратуры.

— Бесполезно, — возразил Кислинский. — Она ведь точно знает, что ничего хорошего ее не ждет. Теперь в этих деньгах — вся ее будущая жизнь, все надежды.

— И все-таки давайте подумаем. Мы-то во всяком случае ничего не теряем. Есть, например, такой вариант...

Мухина, коротко кивнув, поздоровалась с мужем и села в кресло перед телевизором.

— Пока вы здесь будете отрабатывать свою зарплату, — сказала она, — нельзя ли телевизор посмотреть? Соскучилась. Когда-то еще увижу?

— В колонии, в Красном уголке. Да и нет сейчас ничего интересного. А впрочем, включайте.

Кислинский делал вид, что участвует в обыске, а сам внимательно следил за Мухиной. Началась игра в «холодно-горячо».

— Мухина, давайте выйдем на кухню, посмотрим, что там. А вы, товарищи, продолжайте.

Кислинский шел так, чтобы суметь перехватить возможный взгляд Мухиной в нужную сторону. И он его перехватил — мгновенный черный взгляд.

«Ну, — думал Кислинский, — что же мы здесь видим? Стена, окно, подоконник, который мы чуть ли не на части разбирали... Батарея водяного отопления...»

Он подчеркнуто поежился.

— Что-то прохладно у вас, — обратился он к Георгию Григорьевичу. — Я живу тут недалеко, по соседству, у нас уже затопили.

— А у нас плохо дело, слесаря надо вызывать.

— Слесаря... — задумчиво повторил Кислинский, ощупывая обе кухонные батареи. Та, что располагалась, под окном, была совсем холодной, другая — чуть теплой. Шальная мысль возникла у Кислинского.

— До поступления в юридический институт я работал слесарем. Думаю, что смогу помочь вам. Мне бы ключик газовый, первый номер.

— Может, не надо? А то потоп ненароком устроите, — нахмурился Георгий Григорьевич.

— Потоп? А вы как думаете, Светлана Васильевна, соседей мы утопим или кое-кого другого?..

— Исполнено профессионально! Ценю, ценю, Светлана Васильевна, — Кислинский неторопливо укладывал в конверты свернутые толстенькими трубочками деньги, извлеченные из крайней левой секции отопительной батареи. Она была надежно изолирована от других секций.

— Если бы не осень, если бы в доме было тепло, — ничего бы вы не нашли!

— В вашем доме и летом не было тепла, — возразил следователь.

«Легче всего сказать: дело только в нем самом. Но с Николаем все-таки произошла совсем другая история. Таким, каким я уже увидел его в своем кабинете, он стал, когда окунулся в систему этих отношений. А что в ней было главное? Блат: ты мне — я тебе. И не просто блат, а престижность блата: смотрите, какая у нас жизнь! Вот и пошло у него, и поехало...»

Останавливаю диктофон, меняю кассету, перематываю вперед пленку, включаю. Голос, в отличие от первого — размеренного, ровного, не уходящего ни вверх, ни вниз, — взрывчатый, нервный.

«...Поняли, что он человек педантичный. Все действия у него, как у автомата, минута в минуту, повторялись из года в год. И когда машина подъехала к проходной, то именно в эту секунду он показался в воротах. Задержали. В машину. Вперед. Ни одного вопроса. По радиостанции передают на пульт, а оттуда — мне: «Едем». Знаю, что дороги двадцать минут. Пятнадцать, десять, пять. Из вестибюля передают: «Ведут». Готовлюсь. Открывается дверь...»

Ставлю еще одну кассету, последнюю. Еще один голос, не похожий ни на первый, ни на второй, но, в отличие от первых двух, давно и хорошо мне знакомый.

«Основная ошибка следователей, начинавших это дело, вот в чем: они шли по одной версии. Она показалась им наиболее убедительной, и даже ложные показания не насторожили... Но есть правило: мы обязаны видеть в обвиняемом, будь он даже заподозрен в самом тяжком, другого человека, который мог преступление и не совершать».

Даже так, вырванные из контекста, рассказы трех совершенно разных людей, живущих далеко друг от друга, отличающихся и по возрасту, и по должности в органах прокуратуры, и по характерам, кажутся продолжением одного и того же сюжета. Странного в этом, конечно, ничего нет. Объединяет этих людей одно общее дело, которому они служат.