— Вы дали ему новый адрес Дергачева?

— Дал, — кивнул сержант. — Кто ж знал, что все так кончится?.. Дергачев, когда переселялся в дом к старику Жигунову, приходил несколько раз за вещами... Вот тогда мы с ним и познакомились, он мне сказал, где будет жить.

— Та-ак, — протянул Гурьев, удовлетворенно оглядывая всех. — Так. Это уже кое-что, а, Виктор Алексеевич? — улыбнулся он Белоусову. — Проходите, сержант. Садитесь. Будем говорить подробно. В котором часу он приходил?

— Утром. Часов в десять... Я так думаю. Перед этим я дежурил, торопиться мне было некуда... Откровенно говоря, еще спал. А тут он. И по описанию все сходится. Я бы еще добавил, это... усики.

— Большие? — быстро спросил Белоусов, который сам носил усы, большие, чуть закрученные, настоящие усы. И, надо понимать, разбирался в их форме, размере, характере.

— Да нет, какие там большие, — сержант махнул рукой. — Их в общем-то и усами назвать нельзя... Так, пушок. Знаете, как бывает, когда человек еще и не брился... Молоденькие, жиденькие усики. И это... Шарф. Пушистый такой, хороший шарф.

— Цвет?! — почти выкрикнул Белоусов.

— Это... Зеленый.

Общий вздох облегчения всколыхнул воздух небольшого кабинета.

Сержант сказал все, что знал, и его можно было отпустить. Он подтвердил предположения о пятом собутыльнике, подтвердил словесный портрет, более того, дал важные дополнения — зеленый шарф и жиденькие усики. Положение, казалось бы, исчерпано. Однако за исчерпанностью и начинается то, что можно назвать истинным мастерством, интуицией, настойчивостью — словом, то, что отличает исполнителя от человека творческого, который в самом простом, очевидном, на ровном месте находит новые и новые возможности для поисков.

— Каким он вам показался? — спросила Засыпкина. — Голодным? Злым? Может быть, он горел нетерпением побыстрее увидеть Дергачева? Постарайтесь припомнить.

— Скорее усталым, — ответил сержант. — Я так думаю. Он огорчился, что не застал Дергачева... Вроде того что Дергачев мог его выручить... Он даже растерялся... Так мне показалось. Начал расспрашивать, где тот живет...

— Зачем он искал Дергачева? Убить хотел? Свести счеты? Одолжить денег? Повидать старого друга?

— А бог его знает! — рассмеялся сержант.

— Нет-нет, подождите, — остановил его Гурьев. — Здесь ничего смешного нет. Я не спрашиваю, как было на самом деле. Этого вы не знаете. Я спрашиваю, как вам показалось.

— Показалось? — сержант склонил голову к одному плечу, к другому. — Непохоже, чтоб он его убить собирался, нет. Он спрашивал о нем как о знакомом, к которому хотел обратиться с просьбой, привет от кого-то передать... Что-то в этом роде.

— Парню нужен был только Дергачев, или же вам показалось, что ему может помочь и другой человек?

— Он спросил, где я работаю, почему оказался в этой квартире. Спросил, где работает Дергачев. Когда я начал отвечать, перебил меня. А, говорит, там же, где и прежде... Я хотел объяснить, как найти Дергачева, но он сказал, что не надо, дескать, сам знает.

— Он знал не только, где работает Дергачев, но и как найти его на работе? — спросил Белоусов.

— Да, я так думаю.

— То есть он знает город?

— Когда я сказал, что Дергачев живет за железнодорожным переездом, он кивнул: мол, знаю, где это. И вообще, похоже, он в нашем городе не чужой человек.

— Сколько вы живете в нынешней квартире?

— Почти два месяца.

— Значит, мы можем предположить, что этот парень не видел Дергачева не менее двух месяцев.

— Помнится, когда мы с ним поговорили, он пошел к автобусной остановке, — добавил сержант.

— Он был с чемоданом, портфелем, сумкой?

— Нет-нет, в руках у него ничего не было.

— Именно в тот день Дергачев продавал золото, — вставил Зобов.

Так к вечеру десятого марта наметилась цепь событий, которые как-то состыковывались, объясняли друг друга. Две зеленые ворсинки, оставшиеся на доске забора в глубине сада, говорили о том, что длинный парень покинул дом не так, как ушли другие гости, — не в калитку, а сквозь щель в заборе. Об этом же говорили и следы в снегу.

Был уже поздний вечер, когда Борисихина окончательно пришла в себя и почти уверенно заявила, что сможет узнать длинного парня.

— У меня такое впечатление, — сказала она раздумчиво, — что я уже видела его раньше, во всяком случае он показался мне знакомым. В центре я его видела, недалеко от рынка.

— Он был один или с приятелями? — спросила Засыпкина.

— Не хочу сбивать вас с толку — не помню. Возможно, я тогда была не совсем трезва, за мной это иногда водится, — доверчиво улыбнулась Борисихина. — Но если вам интересны мои зыбкие и расплывчатые воспоминания, смазанные временем...

— Для меня сейчас нет ничего интереснее! — заверила Галина Анатольевна.

— Ну, если так, — Борисихина забросила ногу за ногу, сощурилась, как бы силой воображения, каким-то колдовским манером вызывая в себе исчезнувшие образы. — Он был не один... С ним были такие же, как и он... Шалопуты.

— Чем они занимались?

— Шатались.

— В каком смысле?

— Во всех смыслах. Шатались от червивки, шатались по улице. Вообще, знаете, есть люди, у которых образ жизни шатающийся. Или, скажем, пошатнувшийся. Себя могу привести в качестве примера.

— Значит, он местный?

Борисихина вскинула бровь, осмысливая вопрос, задумалась. По ее лицу как бы пронеслась тень колебания, неуверенности.

— Да, похоже, что местный. То ли они искали развлечений, то ли уже нашли их... Что-то в этом роде. Знаете, есть сопляки, уверенные в какой-то своей значительности, в каком-то превосходстве... Может, папа с мамой вбивают им в головы эту чушь, а может, им иначе жить неинтересно. Ходят, ржут на всю улицу, пьют прямо из бутылки... Причем норовят так повернуться, чтобы видно их было и с того угла, и с этого. И чем больше возмущаются люди вокруг, тем им радостнее.

— Знаю. Он показался вам сопляком?

— Он и есть сопляк.

— Вы не помните его имя? Ведь вчера у Жигунова его как-то называли?

— Ха! Вы не видели меня вчера? Вам повезло, Галина Анатольевна.

— Вам тоже немного повезло. Иначе мы не сидели бы с вами сейчас в этом кабинете.

— Да, — кивнула Борисихина. — Я запросто могла сейчас лежать в холодном помещении под простынкой. Это я знаю.

Заканчивалось десятое марта. В городе уже было темно, зажглись фонари, включили свет в кабинетах отделения милиции. Все валились с ног от усталости. Работа проделана громадная, а кроме игриво-невнятных показаний Борисихиной, ничего добавить к уже установленному не удалось. Было, правда, много других сведений, но они никак не были между собой связаны. Число версий не уменьшалось. Продолжались допросы Жигунова, Борисихина. Безуспешно пытался вспомнить что-нибудь существенное кавказец. Однако основная работа была направлена на установление личности «пятого».

Когда Борисихина сказала, что видела его в центре города несколько месяцев назад, были срочно составлены списки всех, кем занималась милиция. Борисихиной пришлось посмотреть не один десяток фотографий, взятых из паспортного отдела. Несколько раз на ее лице мелькало нечто вроде узнавания, которое тут же сменялось неуверенностью, и наконец она отодвигала снимок:

— Нет, не он.

В помощь к ней подключились работники уголовного розыска, инспекции по делам несовершеннолетних, участковые. Шел уже первый час ночи одиннадцатого марта, а результатов не было. В кабинете Белоусова продолжали прикидывать варианты, пытались найти точки соприкосновения в протоколах допросов, уточняли словесный портрет «пятого»...

И вдруг в Викторе Алексеевиче что-то неуловимо изменилось. Начальник милиции продолжал говорить вроде те же слова, его тон был таким же усталым, как и минуту назад, но все заметили, что он словно бы сосредоточился.

— Высокий, говорите? — Виктор Алексеевич провел пальцем по пышным подкрученным усам. — В центре города, говорите, видели? Молоденький и с усиками? Не то слишком жидковатыми, не то просто ни разу не бритыми? И не знает, что Дергачев уже два месяца живет в другом месте?