— Геннадий погиб, — сказала Шивене. — Знаете об этом?

— Погиб?!

Она вдруг явственно увидела мелькнувшее у него в глазах чувство облегчения. Первая мысль Оливетского была все-таки об алиментах! Потом он изменился в лице:

— Как погиб?! Когда?

— Четырнадцатого марта. У себя в квартире.

Он сжал руками виски.

— Даже не верится!

Было трудно судить об искренности этой второй, последовавшей сразу вслед за первой реакции, от Шивене это и не требовалось. Как человек она не могла не сочувствовать. Задача же ее как следователя была четко определена законом. В свете этой задачи чувство облегчения, которое она разглядела у Оливетского, свидетельствовало в его «пользу».

— Какой ужас! — он привстал. — Вы отпускаете меня? Я должен поехать к Ольге. Может, надо помочь. Похороны, расходы...

— Я прошу пока остаться.

Она позвонила Буславичусу, который ждал в соседнем кабинете. Инспектор вошел не один — с четырьмя мужчинами. Шивене предстояло провести опознание.

В кабинете сразу стало тесно — не повернуться.

— Садитесь там, — Шивене показала двум вновь прибывшим на стулья рядом с Оливетским. — Можете выбрать места в любом порядке, какой сочтете нужным... — она посмотрела на Оливетского, но тот только махнул рукой. — А вы садитесь к столу, — двое других сели на указанное место. — Будете понятыми...

Шивене снова набрала телефон соседнего кабинета:

— Пусть заходят.

Через минуту в дверях появилась Наташа Адомавичуте в растянувшемся свитере, в короткой юбке и с плащом, перекинутым через плечо. Со времени их знакомства она уже освоилась в кабинетах городской прокуратуры и чувствовала себя здесь как дома. Позади семенила ее постоянно засыпавшая на ходу бабушка.

— Посмотри, Наташа, — предложила Шивене. — Здесь нет человека, которого ты видела четырнадцатого у подъезда?

Оливетский, сидевший с краю, как-то сразу съежился. Но девочка, стремительно скользнув глазами по лицам, уже качала головой:

— Нет.

— Точно?

— Абсолютно.

Шивене заполнила протокол, дала подписать всем, кому следует.

— Понятых, Наташу и бабушку попрошу задержаться. Остальные свободны.

Оливетский хотел что-то сказать, скрипнул зубами, потом, вытирая глаза платком, пошел к дверям. Шивене он больше не интересовал.

— Сядь ближе, — сказала она Наташе, — к столу.

Перед нею лежал бланк протокола опознания с тремя фотографиями, прошитыми и скрепленными печатями.

— А здесь? — она пододвинула к девочке протокол. — Никого не узнаешь?

— Вот он!.. — Наташа сразу показала на фотографию Желнеровича.

— Не ошибаешься?

— Он! Он стоял у подъезда...

Раздался звонок. Из Виевиса звонил майор Репин:

— Желнерович здесь не появлялся, и местонахождение его неизвестно.

— Оливетского Геннадия я знаю с сентября прошлого года, с тех пор как стала преподавателем школы и классным руководителем их класса. Мальчик впечатлительный, замкнутый. Способный к гуманитарным наукам. Очень любил стихи. Когда читал, забывал обо всем. Однажды в классе читал стихи Александра Балина «Баллада о головных уборах». Там такие строки: «Нам не надевали кивера, в ботфорты нас не обували, — коленом острым в клевера упав, мы знамя целовали гвардейское...» И вдруг заплакал. В классе никто не засмеялся. Подождали, пока он начнет читать дальше. Потом я спросила: «Дома у тебя все в порядке?» Сказал: «Всё хорошо». По точным наукам он учился на «4». Общее поведение в школе было хорошим. Одевался всегда очень опрятно, чисто. Уроков не пропускал. Дружил с двумя мальчиками из соседних домов — Сашей и Тимуром. Об отчиме отзывался с теплотой и уважением. Отчим регулярно приходил в школу. Являлся членом родительского комитета. 14 марта Геннадий вел себя как обычно. Занятия должны были закончиться в 14 часов. После этого они с Сашей и Тимуром должны были пойти на заседание комитета ВЛКСМ.

— Мы, по существу, одного Пушкина и проходим! — объявил Шивене семиклассник. Как большинство его сверстников, он был максималист, не чужд рисовки. — У нас преподавательница без ума от Пушкина, поэтому мы в основном знаем только его.

— Это хорошо?

— Неплохо, я считаю. Но других поэтов приходится отыскивать самим.

— А как Геннадий? Каких поэтов он любил?

— Комарова, Кедрина. Из современных — Балина. Оливетский был эрудитом!

«Был», — заметила Шивене.

Инспектор по делам несовершеннолетних, присутствовавшая на допросе, — худенькая, похожая на девочку, с головкой, словно выточенной из кубика, с круглыми большими глазами — молча взглянула на нее. Видимо, подумала о том же.

— Вы знакомы с творчеством Соколова? А Кузнецова? — принялся за Шивене семиклассник. — А Татьяны Кузовлевой?

— Только отчасти.

— А он их читал наизусть.

— Но, может, это влияние родителей? Их вкусы?..

— Родители! — семиклассник поправил очки. — Что они знают о нас? Днем на работе, вечером...

— Но они интересуются. Звонят вам с работы... — Шивене постоянно приходилось направлять разговор. — Геннадию каждый день звонила днем мама.

Он согласился.

— Да, ровно в восемнадцать. И в это время Оливетский всегда был дома — что бы ни случилось! Миртис драмблямс![8] Извините. Дурацкое выражение, вдруг стало модным... Звонят! — его снова увело в сторону.— Но как они говорят с нами! Как с детьми! «Ел?» — «Нет, старушка, голодаю». — «Ну Тимур, серьезно!» — «Сорок суток уже на одних соках!»

— Они готовят вам... — с обидой вмешалась вдруг девочка-инспектор. Шивене показалось, что она готова расплакаться. — Заботятся!

— Делают яичницу! — вспыхнул семиклассник. — А почему? Боятся, что мы испачкаем желтком их кухню! А потом ждут благодарности! Для родителей главное — аккуратность... По вертикали! Как у меня, например. Мамин брат — ак-куратный. Пиджак снимет, почистит, повесит. Дядя Коля тоже ак-куратный. Папин брат — очень ак-куратный. Наконец, тетя Люба — оч-чень ак-куратная...

«Дерзкий маленький болтун, — подумала Шивене. — Нелегко тебе придется! Впрочем, твой детский эгоцентризм, наверное, пройдет...»

— Это оч-чень смешно, — сказала она. — А вы сами, мальчишки, днем перезваниваетесь? Например, четырнадцатого... Ты чем занимался?

— Когда это случилось с Оливетским? — он подумал. — Собирался в дом пионеров. Хотел быстрее сделать уроки.

— Сделал?

— Кроме физики. Не знал, что задали.

— Позвонил бы Геннадию.

— Геннадию? — семиклассник развел руками. — Он же сам не знал!

Настала очередь Шивене удивиться:

— Откуда тебе это известно?

— Он сам мне звонил!

— В какое время?

— Как пришли! В половине третьего... Я сказал: «Может, ничего не задали?» — «Нет, — ответил он, — задали!» — «Тогда звони Солодовникову!», — сказал я. — «У меня его телефона нет!» Мы никогда не звоним ему... Зубрила!

— Дальше? — напомнила Геновайте.

— Я дал телефон. Больше мы уже не перезванивались.

— Телефон Солодовникова у тебя с собой?

— Я помню. Пожалуйста.

— Как его зовут?

— Юозас. Мне можно идти?

У Солодовниковых телефонную трубку поднял пожилой мужчина, предположительно дедушка Юозаса, пенсионер. Он долго примерялся к трубке, наконец сказал неестественным, задушенным голосом, будто не на выдохе, как обычно, а на вдохе:

— Слу-у-шаю!

Шивене назвала себя, свою должность и попросила к телефону Юозаса. В ответ мужчина снова вобрал в себя необходимую порцию воздуха:

— Вы могли бы позвонить позже? У Юозаса урок виолончели...

— Тем не менее я очень прошу позвать его сейчас.

Мальчик подошел к телефону через несколько минут. Даже по телефону чувствовалось, что у трубки вежливый, воспитанный мальчик. Послушный ребенок-труженик.

— Это Юозас. Здравствуйте.

— Следователь прокуратуры Шивене. Здравствуй. Я хочу спросить... В тот день, когда это случилось с Геннадием Оливетским... Помнишь?