Голос у нее был грудной, глубокий, но не слишком сильный. Но она знала слова песни, и Игорь прислушивался к ним.

Ему песня не очень нравилась — она казалась ему псевдонародной, и то, что ее пела Эльвира, настораживало. «Девушка она хорошая, но в годах, — думал теперь Игорь, — ей замуж пора. Целоваться с такими девицами опасно».

Они далеко уже зашли в глубь леса. Березы тут были совсем дряхлые. Ветер расчесывал их гибкие побеги, относил их в сторону. Молоденькие сосенки в тени вековых деревьев росли споро, шустро тянули кверху свои колючки. Игорь, глядя на эту красоту, все время думал о чем-то грустном, до конца не понятом: о старости и молодости, о себе и о матери, которая вот так же дряхла, как эти деревья; думал о том, что какая-нибудь из этих берез скоро упадет, а сосенки подымутся ввысь, и станет на этом месте бор.

— Эльвира! — крикнул он.

— Тута! — отозвалась она.

— Я постою на поляне! — сказал Игорь. — Мне нравятся эти березы. А вы походите рядом.

— Мне тоже нравятся эти березы, — откликнулась она. — Хорошо: постойте, порисуйте, а я пособираю грибы. Только вы откликайтесь на мой голос, чтоб я не заблудилась.

— Хорошо, я буду кричать: эге!

Игорь неторопливо разложил этюдник, как всегда, оценивая место. Для этюда надо выбрать  т о ч к у, чтобы пейзаж смотрелся. Летом, конечно, предпочтительнее встать в тени, но теперь солнце было скупо, ласково, пригревало не очень сильно, и Кудинов решил расположиться посредине поляны.

Было приятно, щурясь от света, возиться с этюдником, прилаживать картон. Устанавливая картон, Игорь пожалел, что не взял с собой холста. На холсте можно было бы написать этюд и начисто. А теперь придется писать эскиз.

Приладив картон, Кудинов быстро набросал общий контур эскиза. Две березы, склонившиеся ветвями к самой земле, а между ними — молодые посадки: сосенки и ели подняли кверху светлые побеги-свечки. Он уже разбавлял краски на палитре, когда вдруг ему пришла иная мысль: почему две березы? И снова где-то стучалась мысль о матери: мать одна-единственная на свете. У каждого человека она — одна. И Родина у каждого одна…

Может, и не совсем так думал Игорь. Но в мыслях его незримо присутствовал рассказ Эльвиры об Улае. Именно в таком месте — месте, овеянном легендами, и могла расти такая величавая береза. Улая-то самого она, может быть, и не помнит: молода. Но наполеоновских солдат, которые рыскали в этих местах, она застала уже. И немцы тоже не могли подступиться к ней. Их остановили вон там, на левом берегу, под дубами. Они засыпали дерево минами, стреляли по нему из дальнобойных орудий, но береза стоит как ни в чем не бывало, раскинув в сторону ветви.

От сознания, что он нашел правильное композиционное решение, ему работалось очень легко.

Игорь писал, останавливаясь лишь затем, чтобы, отойдя шага два назад, оглядеть написанное: не искажена ли перспектива, верно ли передан цвет.

— А-у-у! — кричала Эльвира.

— Эге! — негромко откликался он; откликался, не напрягаясь: Эльвира не отходила далеко, временами даже слышно было, как она напевала…

Освещение изменилось; Кудинов очутился уже не на свету, а в тени; в тени оказалась и крона березы, которую он писал. Игорь решил, что при изменившемся освещении писать не следует: лучше приехать сюда еще раз и докончить. Давая время подсохнуть краскам, он не стал снимать картон с этюдника; отошел в тень березы, закурил. Затянувшись горьковатым дымком сигареты, он крикнул громче, чем раньше:

— Эге-ге! Эльвира!

— А-у! — откликнулась Эльвира. Оказывается, она была совсем неподалеку. Выйдя на поляну, она приподняла корзину, показывая Игорю: глядите, мол, сколько грибов!

Он взглянул, — но не на корзину, а на саму Эльвиру. Она была очаровательна — радостная, счастливая, одухотворенная. Он невольно залюбовался ею. В нем пробудилась искренняя любовь к Эльвире.

— Постой, Эльвира! — вдруг крикнул он и, погасив сигарету, бросился к этюднику. — Постой! Ты так хорошо вписываешься в пейзаж!

Эльвира приняла это за шутку и продолжала не спеша приближаться к нему от березы, которую он писал: полы куртки распахнуты, глаза — смешливые, блестящие от счастья.

— Ни с места! — пуще прежнего закричал он.

Она испугалась его окрика, остановилась. Кудинов подбежал к этюднику и стал торопливо писать. Ему некогда было прописывать лицо Эльвиры — прекрасное в этот миг. Игорю важно было композиционное решение, важно было вписать ее фигуру в пейзаж, чтобы Эльвира на полотне жила, двигалась. Обычная скованность и рассудочность оставили его. И это мгновенье Игорь любил ее, как никого и никогда не любил. Игорь не знал еще тогда, что любовь к женщине — это и есть любовь к жизни, к будущему. Не отдавая себе отчета, он искренне любовался ею, и этой любовью, восхищением перед женщиной было освещено все полотно.

Игорь написал Эльвиру на переднем плане, под березой. Написал такой, какой она была в этот миг — одухотворенной, счастливой, преисполненной какого-то радостного ожидания, которое вот-вот должно было свершиться…

В один сеанс невозможно было закончить эскиз. Игорь понимал это. Пейзаж — получился, решена в основном и композиция. Но фигура Эльвиры осталась непрописанной. В лесу уже ложились вечерние тени, и работу пришлось оставить.

Эльвира все же успела мельком взглянуть на эскиз. Она отнеслась к его работе без легкости и без иронии, с которыми обычно относятся к такому делу несведущие обыватели. Она глядела на себя без снисходительной ухмылки, скорее — глубокомысленно. Глянула, ничего не сказала, только бросила на Игоря благодарный взгляд.

Кудинов упаковал картон, чтобы не смазались сырые краски, и они пошли обратно к лодке. В дороге Игорь заговорил о том, что эскиз этот — только первый набросок, и еще рано говорить, что получится. Нужно еще очень много работать — прописать лицо, ветви березы у нее над головой, небо. Может, даже поискать и несколько другое композиционное решение. Надо поискать, поработать! Все теперь зависит от нее, от Эльвиры; согласится она позировать ему, — конечно, дома, на террасе, — он напишет хорошее, большое полотно. А не захочет, — то эскиз так и останется незавершенным. Возвратившись в Москву, Игорь бросит картон куда-нибудь на стеллаж и со временем забудет о нем. Лет через двадцать — получит ли Игорь мастерскую или новую квартиру — достанет он этот картон с полатей, поглядит на него, вздохнет: да, молодость! А какой был день! — вспомнит он и подумает: «Была возможность написать хорошее полотно. И вот…»

Эльвира подумала и сказала без рисовки:

— Раз надо — я согласна. Но учтите: я — непоседа. Подолгу позировать не смогу.

— А я подолгу держать не буду. Хоть в день по часу, — Игорь так был обрадован, что шагал обратно, под гору, не чуя под собой ног.

Вернулись они в сумерках. За ужином Эльвира сказала:

— Устала. Грибы сегодня перебирать не буду. Займусь ими завтра, с утра.

Игорь этим ее решением был очень обрадован. Ему тоже был нужен день для подготовки. Он решил писать на большом холсте. Мольберта у него не было. Игорь приладил к подоконнику на террасе распорки-укосины, сделал стойки, как положено; сколотил подрамник, натянул холст. Помимо обычной грунтовки, Игорь решил еще сделать  п о д м а л е в к у: на грунт густо нанес красный фон. Он решил так, ибо куртка у Эльвиры была красной, да и в фоне, в осенних листьях преобладали близкие тона. Такая подмалевка упрощала работу.

Теперь Кудинов не припомнит, сколько времени заняла у него эта подготовительная работа. Может, и не один день. Но, кажется, все эти дни было дождливо, на этюды ходить было нельзя, и ни одного сколько-нибудь важного события не случилось. Запомнилось только, что как раз в это ненастье Эльвира зазвала его к себе, на  г р и б ы.