Ревмя реветь надо на всю Москву, а я снова молчаливо разглядываю витрины магазинов. Хожу, и невольно в голову приходит мысль: сколько же людей толкается на улице без дела в самое горячее время! Думаю: выдержу, явлюсь к Кочергину к концу рабочего дня. Вечером он обязательно заглянет к себе — обговорить срочные дела, отдать распоряжения на завтра.

Прихожу за четверть часа до окончания рабочего дня. Пустое дело! Я сразу же догадался об этом — догадался по тишине, какая царила в приемной. Когда Кочергин у себя, в коридоре и в приемной Федора Федоровича шум, говор… А тут тихо. Кочергин был на каком-то совещании в горкоме и просил меня прийти к нему завтра к девяти.

Возвращаюсь домой. Аня по моему виду догадывается, что я не в духе.

— Что, какие-нибудь неприятности? — спрашивает она.

— Все в порядке! Устал. А в институте все хорошо — пятого сдаем сопромат, а девятого — железобетон…

А какое там «хорошо»… Спал плохо, вертелся с одного бока на другой, все думал, как лучше повести разговор с Кочергиным. Федору Федоровичу небось тоже нелегко отрешиться от своих забот. Свои-то заботы — они близко, а мои — далеко. От них отмахнуться проще всего — покряхтел, что-то пообещал: заходи, мол, звони!

Надо ли говорить о том, что в назначенное время я был уже у Кочергина. Как ни странно, Федор Федорович на месте, и, что самое удивительное на лице его ни тени озабоченности, о которой я думал. Кочергин выходит навстречу мне из-за стола — грузный, размягченный от жары. Он не то чтоб обнимает меня, а наваливается и похлопывает мясистыми ладонями по плечам. Потом, отстранившись, рассматривает меня своими раскосыми татарскими глазами.

— Ну, хорошо, что ты заглянул, сапер! Давай выкладывай, как вы там помогаете братьям-узбекам!

— А вы бы приехали, да и поглядели! — в тон ему отвечаю я. — А то бросили нас на произвол судьбы…

Кочергин догадывается, что мне не до шуток.

— Что такой злой? — спрашивает уже совсем другим тоном.

— Мне нужна ваша помощь, Федор Федорович… — коротко говорю я.

— Садись. Слушаю. — Кочергин, прихрамывая на раненую ногу, возвращается к столу, садится на свое рабочее место; меня приглашает в кресло напротив.

Я сажусь и начинаю рассказывать Кочергину про Халиму — про то, как мы познакомились, как я заприметил ее и как любовался ею в поездке на теплоходе, про нашу встречу в Ташкенте… Где-то посредине рассказа я догадываюсь, что говорю обо всем слишком подробно и с такими деталями, которые может выделить только человек, влюбленный в Халиму. Но, понимая это, я все же никак не могу остановиться и рассказывать по-иному.

— Напомни имя и фамилию мальчика, — попросил Кочергин, склонившись над столом.

— Рахим. Рахим Абдулаханов.

Федор Федорович перевернул несколько листков настольного календаря.

— Я многого не обещаю, — сказал он, записывая фамилию Рахима. — Но сегодня же позвоню Петровичу.

— А это кто?

— Сапер.

В войну Кочергин служил в армейском саперном батальоне. Поэтому  с а п е р — самое любимое его слово. Он никогда не обронит в похвалу «герой!», а всегда похлопает тебя по плечу и скажет восторженно: «Молодец, сапер!» Невозможно понять, с кем он и вправду сдружился в войну, а кого записал в саперы и после. Потому что этих самых  с а п е р о в  было много.

— Хирург наш армейский, майор, — пояснил Кочергин, — не раз спасал меня. Нога — это тоже его работа… Теперь заместитель министра здравоохранения. Позвоню ему. Он человек обязательный. Сделает все возможное.

— Важно, чтобы мальчика забрали на исследование сюда, в Москву. Нужен тщательный консилиум, Халима уже измучилась — возила сына в Ленинград и Одессу.

— Хорошо, я поговорю с Петровичем. Попрошу его. Он лучше знает, что надо… И это все у тебя? — спросил Федор Федорович, осторожно взглянув на часы.

— Нет! — Я подумал, что теперь самое подходящее время приступить к главному, ради чего мне так хотелось повидать Кочергина. Хотя, честно сказать, я не знал, что главное: судьба Рахима или судьба нашего дома по улице Свердлова? Взвешивая все это, я поднял с пола портфель, порылся в нем и достал из него таблицы, сделанные Халимой. Я разложил листы ватмана на столе перед Кочергиным и приступил к делу.

— Наша бригада, — говорю, — монтирует стандартный панельный дом. Нашу пятиэтажку… — и тут я назвал шифр дома, под которым он значился во всех типовых проектах. — Но, ссылаясь на сейсмические условия, нам не разрешают монтировать его свыше трех этажей. Хотя мы приняли все меры предосторожности и варим металл хорошо.

Федор Федорович придвинул к себе таблицы и уткнулся в листы ватмана. Кочергин, понятно, бумажный человек. Ну, я это сказал так, не по злобе, просто начальник треста каждый день имеет дело с этими самыми проектами и таблицами. Федору Федоровичу, думаю, таблицы мои были не внове. Однако он не спешил высказывать свое мнение. Уставился сначала в один лист, затем в другой.

— Так, так… — повторял Кочергин; зачем-то встал из кресла; сам встал, а раненую свою ногу поставил на перекладину, повыше. — Все ясно! — сказал наконец Федор Федорович и посмотрел на меня: с каким выражением я за ним наблюдаю? — Ты на меня так не гляди…

— Как? — спросил я.

— Осуждающе — вот как! Такие дела, сапер, не тобой и не мной решаются. У нас есть сейсмический комитет. Это его дело!

— Да! — воскликнул я, и в этом восклицании прорвалось отчаяние.

— Да! — подхватил Кочергин; он сразу же уловил, понял мое состояние. — Но я не сказал тебе, что отказываюсь от своей помощи. Я должен посоветоваться кое с кем, высказать наше с тобой мнение. Оставь это у меня, — он похлопал ладонью по листам ватмана.

Я согласно кивнул головой. Настало время прощаться. Кочергин спросил, как дела дома — он знал и Аню; как дела с экзаменами. Я излишне бодро сказал:

— Хорошо!

— Звони! — сказал он, провожая меня до двери кабинета. — С Петровичем я сегодня же поговорю. А с пятиэтажкой придется на месте разбираться. Я и без этого собирался в Ташкент. Жди! Там обо всем и поговорим.

— Лекция по сопромату была скучной. Мне все казалось скучным, что так или иначе не было связано с Халимой и с нашим домом. Лектор чертил на доске схемы защемленных балок и монотонно объяснял особенности их расчетов. А я думал не о балках и колоннах, а о Халиме. Мне так захотелось поговорить с ней, рассказать о своих хождениях по больницам, о встрече с Кочергиным, что я не удержался и на том же тетрадном листке начал писать ей письмо.

«Дорогая Халима!» — написал я. Можете мне поверить, что эту фразу я хорошо помню, а что дальше написал, в точности передать не берусь. Помню только, что, написав это, я долго думал, в каком стиле изложить все дальнейшее. Не мастер я по этой части. Кому я раньше-то письма писал? Ну, матери, пока жива была: «Мама, жив, здоров…», «Мама, я, кажется, женился…» Друзья, жена — все каждый день рядом.

Писать Халиме?! Но как писать? На полном серьезе — выйдет скукота смертная, да и не сделал я ничего такого, чем бы мог порадовать Халиму или хотя бы обнадежить. Приврать, преувеличить успех своих хождений я не мог: мне это казалось подлостью — хвастать. Но мне уж очень хотелось поговорить с ней, и я писал… Я описал свою встречу с Кочергиным. Мол, был я сегодня у славного нашего Сапера. Очень хорошо долго говорили — и о делах, и о Рахиме. И я еще раз подумал о том, что хороший народ остался от войны — саперы. И если бы моя воля, то на все руководящие посты я ставил бы только саперов. Они ближе всего видели смерть и поэтому острее других могут оценить жизнь…

Написал примерно такое. Потом перечитал и подумал: к чему Халиме все это знать? Зубоскальство это больше ничего! Целую страницу исписал, а о ней, Халиме, ни слова! Взял да и разорвал страницу в клочья. Снова стал записывать в тетрадь формулы защемленных балок…

Разорвал. А прихожу вечером домой — письмо от Халимы! У нас дома так заведено, что Аня писем моих не вскрывает. Да и то: кто мне пишет? Письма все больше шлют в казенных конвертах — на пленумы да заседания. А тут, едва я увидел на крохотном столике в прихожей конверт, сразу понял: от нее, от Халимы… Перед Аней я сделал вид, что спокоен. А сам чую, дрожат руки, пока вскрывал конверт. Потом: зачем же она написала по домашнему адресу? Не ровен час жена распечатает, прочтет!