Игорь Николаевич часто вспоминал то доброе время, когда он был молод и беззаботен, — у него не было денег, но зато он был здоров и жил спокойно, без суеты: не егозил перед начальством, не заискивал перед собратьями, стоящими у руководства. Он рисовал что хотел: Оку, луга, осенние стога в пойме… Иногда что-то получалось, и он вешал этот этюд на стену комнатки, где жил вдвоем с матерью. Мать была очень довольна его успехами — она плакала от умиления. Но чаще у Кудинова не получалось, и он, вернувшись домой, засовывал картонки на стеллаж и забывал про них.

Правда, случалось и такое: Игорь выставлял этюд на какой-нибудь выставке. Его даже хвалили — в газетах мелькала фамилия Кудинова, когда перечисляли пейзажистов или жанровиков. Но, несмотря на это, закупочная комиссия почему-то никогда не помечала, что его картины подлежат приобретению. Повисев две-три недели в каком-нибудь проходном, полутемном зале, они снова возвращались к нему на Арбат, и он запихивал их на стеллажи. Кудинов уверовал, что его не покупали потому, что он не устраивал в ресторане шумных попоек для членов закупочной комиссии, не обивал пороги в комбинате, вымогая заказы повыгоднее, подоходнее. Другие думали, что Кудинов — неудачник, тихоня, и пытались помочь ему. Но он отвергал всякую помощь: он был не тихоня, а просто гордый, и у него было свое понятие об искусстве.

И теперь, впервые за четверть века работы, его запасники — шкафы, углы комнатки на Арбате, стеллажи мастерской, заставленные полотнами, — опустели. Совсем-совсем опустели: он выставил все лучшее, даже эскизы. И кто вздумал бы посмеяться над ним — над тем, что он толкается день-деньской на выставке, караулит у своих картин, — тот пусть поставит себя на его, Кудинова, место. Четверть века работать, каждый день корпеть, сколачивать подрамники, натягивать холст, грунтовать, делать наброски углем, потом — писать и писать… И вот оживает холст. Рождается образ или пейзаж. Полотно какое-то время стоит на мольберте, а он, Кудинов, сидит напротив, на диване, и смотрит с удивлением, будто это не он нарисовал. Смотрят и другие, тот же друг его Леша Маньковский, иногда делают замечание: «Этот угол тяжеловат». Или: «Облака сгущены, ослабить надо». Он ослаблял, еще раз смотрел, любуясь, и ставил холст на стеллаж.

И вот теперь стеллажи были пусты.

Игорь Николаевич слонялся час-другой по мастерской, не находя себе места; потом, махнув рукой на решение — ехать на выставку вечером, — надевал плащ и спешил сюда, на Кузнецкий мост, и пропадал тут, в выставочном зале, весь день.

«А-а! — уговаривал он сам себя. — Не я первый, не я последний! Все ведь так — дежурят у своих картин».

— Кажется, посетители! — Оставив недопитую чашку, Екатерина Ивановна встала из-за стола.

— Сидели бы. Чего беспокоиться? Пусть смотрят! — сказал Кудинов с напускным равнодушием.

Но самого Игоря Николаевича  п о д м ы в а л о  посмотреть, кто пришел. И он тоже поднялся и, высунувшись из-за портьеры, поглядел в большой зал. Посетителей было человек пять. Была пожилая пара — муж и жена; потом — долговязый юноша с девушкой и парень-подросток лет двенадцати в школьной форме. Кудинов сразу же сбросил со счетов подростка, решив, что это шалопай — опоздал, небось, в школу, а на улице — дождь, сыро, переждать час надо где-то, и он заглянул сюда, на выставку. Школьник шустро подходил то к одному, то к другому полотну, как утенок, вытягивал шею, читал названия картин и шел дальше. Он задержался лишь возле натюрморта с убитой дичью — и то только потому, наверное, что хотел повнимательнее разглядеть глухаря, который был очень красив со своим распушенным хвостом.

Девушка в свитере щелкнула сумочкой, достала блокнот, карандаш и уставилась на стену. Большинство полотен, висевших на этой стене, — ранние, Игорь Николаевич и сам не помнил всех названий. Девушка без передыха записывала названия этюдов, — и Кудинов решил, что это — истинная ценительница искусства.

Игорь Николаевич вышел из-за своего укрытия и присоединился к посетителям. Ему хотелось подойти поближе к девушке, чтобы слышать ее реплики, которыми она иногда обменивалась со своим долговязым спутником. Все-таки приятно, когда слышишь: «Гляди, как здорово!», «Нет, ты обрати внимание на мазок: какая сочность, экспрессия!»

Кудинов вышел и, заложив руки за спину, стал прохаживаться по залу, разглядывая картины. Никто из посетителей не обратил на него внимания — посетитель и посетитель, хотя у Игоря Николаевича и была внешность художника: то есть он носил бороду, и усы, и длинные волосы; и лицо у него было сухое и нервное. Однако никто — ни молодая парочка, ни пожилые люди — не обратил на него внимания.

Старички ходили очень тихо, изредка перешептываясь меж собой. Девушка в свитере — подвижна, быстра, и Кудинов невольно наблюдал за ней. Он подумывал сначала, что она студентка какого-нибудь художественного училища, вроде Строгановки. Но, понаблюдав за нею четверть часа, он с огорчением понял, что ошибся. Просто девушка привела своего молодого человека, а может, и мужа, на выставку, чтобы похвастаться перед ним своей эрудицией. Есть такие девушки: ничего не понимая в искусстве, они водят в выставочные залы своих молодых людей. Такие девицы, как правило, очень восторженны. «Смотри, какой мазок!», «Полюбуйся, какой пейзаж!» Так и эта.

— Славный этюдик! — услышал Кудинов голос девушки. — Это знаешь что мне напоминает?! — обратилась она к своему спутнику. — Горку в Сосенках, куда мы прошлой зимой ездили кататься на лыжах.

— Пожалуй, — флегматично отозвался долговязый парень. — Только там дома — на горе, а тут — в низине.

Девушка все время указывала юноше на картины, что-то говорила, но парень смотрел на полотна равнодушно и оживлялся, только когда глядел на свою спутницу. Но и она вскоре как-то погасла — все реже и реже подводила юношу к картинам, все реже и реже записывала их названия.

Игорь Николаевич подумал сначала, что это разочарование вызвано погодой: за окном стоял серый, осенний день, моросил дождик, ни лучика солнца. А при таком сером освещении все ранние его картины: «Остров на Оке», «Осенние стога», «Ракиты» — кажутся непрописанными, одноцветными. Лишь на один миг поставив себя на место зрителя, Кудинов вдруг удивился: на всех этих полотнах, занимающих самое большое место в зале, — ни одного цветового пятна, ни одного яркого пейзажа или ослепляющих глаза разливов Оки, которые он так любил! Как же так получилось? — озадаченно думал теперь Кудинов. Правда, он больше всего любил осень и старался проводить эту грустную пору за городом, где-нибудь в Велегоже или Солотче; любил надеть ватник, сунуть ноги в кирзовые сапоги — потеплей и поудобней — и бродить по перелескам, по убранным полям.

Да, но ведь и осенью случаются солнечные дни, когда лес весь горит от берез, а голубизна неба — голубее, глубже ультрамарина. Ведь умел же видеть это, скажем Поленов. А у него, Кудинова, осень — это серый лес, зеленый луг, черные стога сена, низкое небо. Но он ведь писал не только осень! Он любил и весну, и ледоход на реке, и первую зелень ракит, склонившихся над мутной вешней водой.

«Удивительно! — думал теперь Игорь Николаевич, тупо уставившись на свои пейзажи. — Как же так? Как же это получилось?»

Невольно вспомнилось, как работают другие художники, его же товарищи. Его лучший друг — Леша Маньковский — любит голубой цвет. У него голубые луга, голубой лес, голубые дома. И ничего: голубые дали, голубые глаза девушек, голубая ночь — все у него смотрится, и его хвалят. Хвалят и Славку Ипполитова, все полотна которого розоваты, словно бы освещены светом костра: розовое утро, строительные краны, даже дым над ТЭЦ — и тот розовый.

А он, Кудинов, за четверть века работы не нашел «своего» цвета. Он как-то мало думал об этом — о цвете. Он все стремился успеть, угнаться за жизнью. Ему хотелось как можно точнее, разностороннее запечатлеть на своих картинах размах, перемены. Он мотался, ездил по стране, рисовал все: и строителей, и разлив стали на «Красном Октябре», и вышки Самотлора, и башенные краны, устремившие свои ажурные фермы в высоту. Однако девчата-отделочницы на его групповом портрете — хорошенькие, в белых косынках — выглядели статуэтками на сером, однообразно-скучном фоне плиты, а краны походили на жирафов с пятнисто-серыми шеями…