И снова — уже в который раз! — Олег пожалел о том, что он сменил мебель в Марининой квартире. Эта затея с тахтой во всю комнату обошлась ему боком. Он ухлопал уйму денег, но не получил взамен того блаженства, на которое рассчитывал. Судьба сыграла с ним жестокую шутку: теперь ему негде было укрыться от слез и обличительных речей Марины в эту долгую, мучительную для него ночь. Если бы в квартире была старая, маковеевская мебель, Олег лег бы теперь один на диване — и дело б с концом! Марина пошмыгала бы носом, лежа в своей постели, произнесла бы две-три обличительные речи да, глядишь, успокоилась бы. А теперь — пусть широка и просторна тахта, но она одна и некуда Олегу уйти от Марининых укоров и от горячих, обжигающих щеку слез ее. Марина то укоряла его, говоря, что он опозорил ее, воспользовавшись доверчивостью; то принималась ласкать его, уверяя, что он самый хороший на свете человек, и что она любит его до безумия и, если он уедет, она повесится или сойдет с ума.

Олег перенес все это поистине стоически.

Не помнил он, в каком часу заснул.

Но вот наступил новый день, а с ним и новые заботы.

Марина — тихая, робкая и вяло-послушная — поднялась чуть свет, собрала Наташу, и они ушли. До работы Марина должна была успеть еще отвезти дочь к Льву Михайловичу, чтобы она с ним могла уехать на дачу.

И как только мать и дочь ушли, Олег встал и еще в ночной пижаме, заспанный и небритый, прошел на кухню, опустился на колени и стал рыться в углу за газовой плитой, куда он ставил пустые бутылки из-под вина. Олег повыкатывал все посудины на середину кухни, потом помыл их под раковиной и сложил в рюкзак. Набросив на плечи плащ, он вскинул увесистую ношу на плечо и спустился вниз. На углу Песчаной улицы и Чапаевского переулка стояла не очень опрятная палаточка, где принимали стеклотару. Олег думал, что он будет первым, быстро сдаст посуду и к завтраку купит себе бутылку водки. Но когда он подошел к палатке, то увидел, что возле нее толпится народ. Десятка полтора мужчин, наспех одетых, с опухшими от перепоя лицами, стояли в тенечке. Только у двух-трех из них были сумки с посудой, большинство же держали пустые бутылки в руках.

— Кореш, скинемся! — предложил Олегу один из очередников.

Олег опустил рюкзак на землю, ничего не ответил.

Стеклотару еще не принимали. Наконец мужчины, стоявшие возле самого окошечка, задвигались, оживились. Олег пододвинул рюкзак поближе к стойке и начал выставлять из нее посудины.

— Гражданин, эти не принимаем! — грубо сказала приемщица.

— Почему?

— Ты что, с неба свалился?! Иностранные бутылки не принимаем.

Оказалось, что чуть ли не половина всех бутылок, которые он так старательно мыл, вытирал и приволок сюда на своем горбу, была из-под импортного коньяка, и посудины эти, очень красивые на вид, почему-то не принимали. Обозлившись, Олег повыбрасывал их в мусорный ящик, стоявший за палаткой. Причем, бросая, старался, чтобы они угодили друг в дружку, чтобы бутылки раскололись. И они кололись, и осколки фейерверком взлетали над мусорным ящиком, и какой-то небритый мужчина все пытался остановить Олега, говоря: «На Петровке и эти принимают. Не бей… не бей».

Однако, хотя половину посудин пришлось выбросить, оставшихся тоже было немало, на бутылку «столичной» хватило с лихвой. Олег купил поллитровку и, поддерживая рукой отяжелевший карман, поднялся к себе. Бросив рюкзак на пол, он снял плащ и чуть ли не бегом метнулся на кухню. Вынул из кармана брюк поллитровку, достал рюмку. Руки у него тряслись, и во всем существе, напряженном ожидании, было лишь одно желание: скорей, скорей открыть бутылку, налить водки в рюмку и выпить!

И вдруг, глядя на свои трясущиеся руки, Олег подумал: «Э-э, черт возьми, что же это я?! Так ведь вконец спиться можно».

Он опустился на стул и отставил рюмку. Обхватил руками голову.

С того самого дня, как Олег покинул детский дом, и вот до этого утра, он мало задумывался над тем, как он живет и зачем он живет. Жил легко, как оно жилось: работал, получал деньги, когда мало, когда много; тратил их. На что, не думал; зарабатывал снова и снова тратил, И вот только теперь первый раз за всю жизнь Олег задумался: а, в сущности, зачем он все это делал? Зачем зарабатывал? Зачем тратил? Ведь за всю жизнь он никого не осчастливил: ни своей работой, ни щедрыми подарками, вроде той же чертовой тахты. Не осчастливил и не сделал никого ни добрее, ни лучше.

И едва он подумал об этом, как щемящее чувство справедливой обиды ожгло все внутри: купырь. «Да! Да!» — твердил Олег сам про себя, вспоминая, тот телефонный разговор. Олег почему-то все больше и больше укреплялся в сознании, что обозвать его мог лишь человек, хорошо его знавший. И он стал припоминать всех, перед кем он раскрывал свою душу, не рисуясь, а запросто. И сколько он ни припоминал людей, встреч, выпивок, опять все сходилось на Глебе Маковееве. Именно с ним, с Маковеевым, он был более всего откровенен. Объяснялось это многими обстоятельствами. Во-первых, бездельем. Когда Олег позировал Глебу, то делать ему было нечего, кроме как точить лясы. Он рассказывал о своих увлечениях женщинами, о пристрастии к мотовству, к красивой жизни. Помимо безделья было и еще одно: Олегу хотелось выказать себя. Ну как же! Его рисовал художник, маслом, на полотне. Возможно, портрет повесят где-нибудь в Русском музее и (представьте себе!) даже сто лет спустя посетители музея будут останавливаться перед полотном и говорить с восторгом: «Какое умное лицо! Какая искренность во взгляде!»

Олегу хотелось быть и умным и искренним, поэтому он болтал без устали. Он не знал, чем угодить художнику.

В ту пору Олег жил с Галей Мищенко. Галя была, в общем-то, неплохая девушка: красивая, разговорчивая. Глаза черные, брови черные, косы черные. И статью видная. Несмотря на красоту, а может быть, именно из-за этой самой красоты жизнь у Гали сложилась не очень складно. В пятнадцать лет, сразу же после окончания школы в родном селе на Полтавщине, она уехала в Донецк и поступила в ФЗО. Работала на стройке штукатуром. Рано выскочила замуж, но не удачно. Муж, тоже строительный рабочий, пил, дебоширил. Она решила бросить все и уехать на целину. Первую весну работала в тракторном отряде прицепщицей, потом на стройке. Будучи завхозом, Олег сошелся с ней и устроил ее в столовую подавальщицей. Черноокая Ганна приносила обед, накрывала стол, одним словом, прислуживала им. Обедали они не спеша, как и подобает людям, хорошо поработавшим: пили вино, закусывали, вели умные разговоры. После обеда Галя собирала грязную посуду и убегала обратно в столовую, а Олег и Маковеев, разомлев от сытной еды, отдыхали часик-другой. Маковеев, как и подобает гостю, приваливался на тахту, а Олег садился напротив в кресло. На столе появлялись еще одна бутылка вина и кое-какая закуска, и они пили — тихо, без тостов, кто когда хотел — и все говорили и говорили.

Они говорили о женщинах. И, что редко случается у мужчин, говорили откровенно.

— Девчата у нас бедовые! — рассказывал Олег. — Ребят не стесняются. Быт такой — вся жизнь на виду. В первую-то весну — помните, как было? — уедут, бывало, в степь. Парень — тракторист, а прицепщицей у него девушка, вроде моей Ганны. День и ночь вместе. Спросишь иную: «Как жизнь, Маша?» А она: «Ничего, сходимся характером!» А сама смеется.

— Женщина — это ни с чем не сравнимое чудо природы, — вкрадчиво тихим голосом говорил Маковеев. — Самое высшее наслаждение в жизни — это миг обладания женщиной. Столько полотен, столько стихов и песен посвящено женщине. Но художника волнует и само созерцание тела, особенно если оно прекрасно! Ведь художник — все равно что врач. Помню, как все мы волновались, когда перед нами, студентами, предстала первая натурщица. Но потом привыкаешь. И все-таки когда перед тобой обнажается женщина, да если она к тому же хорошо сложена, то невольно испытываешь волнение, равное вдохновению.

— Ну, и вы много писали натурщиц? — нетерпеливо спрашивал Олег.