— Жарко, дети! Кто вспотел, может расстегнуть кофточки.

Но где же Халима, недоумеваю я. Позабыл на какое-то время про детей, оглядываю дворик. Наконец-то вижу ее. Она идет по тропинке, огибающей сквер, разбитый перед зданием. Посреди сквера в бетонной чаше фонтан. Гипсовый мальчик с отбитой ногой держит в руках лейку, Из носика лейки должна литься вода. Но вода не льется — фонтан не работает. В городе перестали работать все фонтаны. Перестали течь арыки. Да-а… Халима бросает на садовую скамейку свой узелок и чуть слышно зовет:

— Рахим!

Мальчик лет семи в полосатой куртке и таких же штанишках высвободил свою руку из ладони долговязого паренька, с которым он шел в паре, и побежал на окрик, навстречу матери. Он побежал не по дорожке, а напрямик, через газон. Дорожки были обсажены не то кустарником, не то цветами, которые еще не цвели. Рахим спотыкается, но не падает, а, уткнувшись руками в щетину, вскакивает и снова бежит.

— Мама! — звонко кричит он.

Халима подбежала к нему; подхватила на руки, усадила его на скамью рядом с собой, развязала узелок, который принесла. Она раскрыла картонную коробку и вынула из нее игрушку — пожарную машину. Игрушка была немецкая. У моего Васьки была такая, и я ее не раз держал в руках. Красный автомобиль. Белая выдвижная лесенка…

Халима завела пружинный механизм, поставила машину на асфальт. И тотчас же, как и у настоящей пожарки, над кабиной водителя зажглась мигалка, взревела сирена. Рахим в один миг соскочил с колен матери и бросился догонять «бибику». Присев на корточки, он ловил ее руками. А машина то неслась вперед, то кружилась; мальчонка растопыривал пальцы, стараясь зацепить ее, поймать. Но он почему-то опаздывал все время, никак не мог угадать, где пожарка будет через миг. Наконец обессиленный Рахим стал на колени. И, когда он стал на колени и затих, он невольно обернулся к матери — с мольбой, чтобы она помогла ему.

И я холодею от догадки.

Он слепой, что ли?!

— Не помню, как я вышел за ворота больницы. Как шел потом домой, в палатку. Помню только, что я все время натыкался на прохожих и бросал каждому: «Виноват!» «Да-да! Виноват! — где-то билась мысль. — Виноват в том, что не расспросил поподробнее о мальчике: где он теперь, каково его самочувствие? Виноват в том, что плохо думал о ней самой. Что не мог по ее виду догадаться о том, как тяжело ей…»

Ночью было очень душно. Мне не спалось. Я откинул полог палатки. Запахло акациями и тополями. Цветение их совпадает с самыми жаркими днями, но и теперь, ночью, зной не спадал. Лежу, слушаю, как дышат ребята, натрудились за день, однако сам заснуть не могу. Думаю: чем бы помочь Халиме? И так и этак я мысли свои перелопачиваю, выходит, что помочь беде я не в силах. Думаю: уж при своей-то известности небось Халима всех врачей подняла на ноги!

Решаю: пусть так, подняла… Но все ж с утра я непременно пойду в больницу.

Я не люблю носить своих регалий. Их у меня немало. Ну как же! Вот уже двенадцать лет, как моя бригада из месяца в месяц перевыполняет план. Каждый объект мы сдаем с опережением графика — на месяц, а то и на два. Строили Дворец съездов, Останкинскую башню… Грудь — как иконостас! Но я не люблю хвастать наградами. Идешь — все обращают внимание. Меня, признаться, это очень стесняет. Я хочу быть просто человеком, чтобы меня без иконостаса, по одной походке люди узнавали! Но на этот раз я отступился от своих правил. Утром достал из чемодана костюм, тот, на котором вывешана вся моя биография, побрился и сразу стал молодцом, хоть в президиум сажай… Как всегда, явился на площадку, проверил, все ли началось, все ли  п у т е м. Ребята посматривали на меня с недоумением. Опять, мол, совещание, спрашивают. Совещание, говорю.

Наладил дело на монтажной площадке — и прямым ходом в больницу. Теперь я уже знал дорогу. Знал еще, что с Халимой я там не столкнусь… Вот и знакомая мне арка, и мостовая, поднимающаяся горбом, а на самом горбу светлое трехэтажное здание с большими окнами.

Я решил, что сразу же пойду к начальству: к заведующему или главному врачу. Нам всегда ведь кажется, что главный — он самый лучший, и ни к чему тратить время на каких-то там простых смертных. С этим твердым намерением — повидать самого главного — я и толкнул дверь, на которой висела табличка «Приемный покой». Пожилая узбечка сидела за столом и читала газету «Кызыл Узбекистон». Женщина удивленно посмотрела на такую раннюю пташку.

Объясняю, что я хотел бы видеть главного врача.

— У Ташмухамеда Алиевича сейчас лекция, — говорит она. — Если будет, то раньше двух не ждем. А у вас к нему какое дело?

— Мне хотелось бы поговорить с ним по поводу здоровья одного мальчика.

— Вы отец Ермакова?

— Нет. Меня интересует здоровье Рахима Абдулаханова.

— Рахима?! — удивленно переспрашивает она.

— Да.

— Тут лечащий врач. Хотите с ним поговорить?

Я пожал плечами — не на это я рассчитывал. Но, раз нет главного врача, не возвращаться же мне ни с чем.

Следом за нянечкой подымаюсь на второй этаж. Длинный коридор, направо и налево двери палат. И коридор, и двери мрачноватые. Но все блестело чистотой, и я невольно проникся уважением к этому Ташмухамеду Алиевичу.

Было очень тихо.

— А где же малыши? — спросил я у нянечки.

— Процедуры делают.

— И Рахима лечат?

— Всех лечат. Как можно не лечить!

Кабинет врача в самом дальнем конце коридора. Дверь легкая, филенчатая, обе филенки — и нижняя и верхняя — расписаны узбекским орнаментом. На что ни погляжу, все тут сделано с любовью и со вкусом.

— Можно, Лазиз Кулатович? — осторожно спрашивает нянечка.

Про себя отмечаю, как зовут врача, и следом за нянечкой вхожу в кабинет. Из-за стола навстречу подымается узбек лет тридцати; в черных волосах ранняя проседь. Лазизу Кулатовичу очень идет белый халат, ибо у него смуглое лицо и густые брови.

Нянечка объясняет причину моего визита. Лазиз Кулатович благодарит ее, и она уходит.

— Садитесь! — Лазиз Кулатович указывает на кресло, стоявшее сбоку стола.

Я сажусь и спрашиваю:

— Давно ли у Рахима эта история с глазами?

Лазиз Кулатович не спешит с ответом. Он изучающе смотрит на меня, а вам, мол, какое дело? А я думаю: правильно, что надел свои регалии.

— А вы почему, собственно…

— Я знаю Халиму.

— И давно? — В глазах Лазиза Кулатовича беспокойство.

— Года три назад мы ездили вместе в Северную Норвегию.

— А-а! Замечательная женщина! Сколько в ней мужества!

— Догадываюсь, — говорю я, чтобы покончить с этим.

Но Лазизу Кулатовичу мое спокойное отношение к достоинствам Халимы не нравится, и он горячо начинает мне доказывать, что такое несчастье любого мужчину сломит: погиб муж, ослеп ребенок. А она еще находит в себе силы работать, сохранять себя. Не потеряла чувства юмора, следит за собой. Великолепная женщина! Кто не знает о ее бедах, тот ни за что не догадается, как она несчастлива.

Мне ничего не оставалось делать, и я поддакивал. А потом негрубо оборвал Лазиза Кулатовича, повторив свой вопрос: что с Рахимом и давно ли с ним эта история?

— Он поступил к нам вскоре после землетрясения, — отвечал врач.

— У него что, абсолютная слепота?

— Нет, у мальчика есть светоощущение. Это позволяет нам надеяться на лучшее.

Я спросил, чем вызвано заболевание. В ответ Лазиз Кулатович прочитал мне целую лекцию о природе зрения. Насчет палочек, и колбочек, и фотохимических реакций…

Я злюсь — не за тем я пришел, чтобы выслушивать лекцию.

— Это все понятно… — обрываю я рассказ врача. — Но все-таки в чем же причина? Это случилось неожиданно или постепенно? — Мне не хотелось произносить это страшное слово  с л е п о т а.

— Дорогой! — с подкупающей непосредственностью воскликнул Лазиз Кулатович. — Это очень сложное дело. Медицина пока что бессильна. Причины могут быть самые различные: удар о землю, когда мальчика выбросили из окна, осложнение после кори… Он болел как раз… Не исключено и нервное потрясение. Мы принимаем все меры…