С этого самого дня мир, в котором она привыкла жить, был потерян для нее навсегда. Перестали бывать люди, которых она считала друзьями, и не только художники, но и их жены. А многих из них Марина считала подругами! При Глебе они всегда заискивали перед нею. Являясь в гости, интересовались ее вязаньем, покупками, и Марина хвасталась перед ними новыми немецкими гарнитурами, французскими шерстяными костюмами. Они хвалили ее за тонкий вкус и умение выбирать вещи.

Теперь никто из них не звонил и не наведывался. Смириться с одиночеством было не так-то легко. Марина не теряла надежды и все ждала стука в дверь, звонка по телефону. Но напрасно. Тогда она сама начала всем напоминать о себе Ведь были еще какие-то предлоги для звонков, для встреч и с самим Глебом, и с подругами.

Узнав, что Маковеев у себя в мастерской, она просит деда Егория позвать его к телефону.

— Глеб, ты не позабыл, что сегодня день рождения Наташи?

— Да. Я еще вчера послал телеграмму. Разве не получили?

Марина, конечно, получила телеграмму, но этого ей мало, хочется услышать голос Глеба.

— А ты разве не приедешь?

— Нет. Не могу. Сегодня заседание выставкома.

Закусив губу от обиды, Марина набирает номер телефона Лиды Хилковой.

— Лидочка! — говорит она обычным своим веселым голосом. — Здравствуй! Как ты живешь? Приходи сегодня. Совсем ты нас позабыла! Сегодня нашей Наташе исполняется десять лет. Да-да! — и упавшим голосом: — Не можешь? Почему? Прием сегодня? Какой? Открылась выставка? Где? На Кузнецком? А Глеб сказал, что всего-навсего заседание выставкома. Ну, хорошо. Но ты все ж не забывай меня, заглядывай.

Но эти последние слова Марина произносит машинально, потому что сознание ее занято иными мыслями. «Ну, вот и все! — думает Марина. — Значит, сегодня вернисаж, а я даже не знаю. Оно и понятно, не я художник, а Глеб! Это ему ведь присылали билеты на вернисаж, а не мне. Да, да, не мне. Просто Глеб брал меня с собой на открытие выставок, ну и на все банкеты».

Теперь эта жизнь шла помимо нее.

Однако другой жизни, другого мира, кроме Глеба и его друзей, у Марины не было. Все надо было начинать заново.

Были родители, Лев Михайлович и Надежда Павловна. К ним-то и прислонилась Марина в своем несчастье. Но беда в том, что родители не могли бывать у нее в доме одновременно: Лев Михайлович, прежде чем прийти, справлялся, нет ли у нее Надежды Павловны. А мать, в свою очередь, справлялась об отце. Правда, странность их не шла дальше, каждый из них принял участие в судьбе дочери. Северцев великодушно взял на свое попечение собаку английской породы и кота. Отец подсказал ей также и предлог, благодаря которому можно благородно отказаться от услуг домработницы. По его совету Марина отправила Светлане письмо. В письме сообщала, что положение в семье Маковеевых, слава богу, изменилось к лучшему: Наташа выросла и теперь они могут обходиться и без домашней работницы. Лев Михайлович обещал подыскать хорошего юриста, который сумел бы должным образом защитить интересы дочери на бракоразводном процессе.

Надежда Павловна, не в пример своему бывшему мужу, была настроена более воинственно. Судьба дочери ее занимала менее всего. Все ее заботы сводились к тому, как бы покрепче донять Маковеева. Если бы Глеб был партийным, то все было бы значительно проще. Одного заявления в партком было бы достаточно, чтобы создать ему нетерпимую обстановку. Но Маковеев был беспартийный и это осложняло все дело. Тогда Надежда Павловна решила разоблачить его как дезертира. Перед войной Глеб окончил художественное училище и преподавал в школе рисование. У него было плохо со зрением, и когда его мобилизовали, послали не на фронт, а писарем в облвоенкомат. На писаре была новенькая форма, а очки в роговой оправе придавали ему солидность. В войну музей, в котором директорствовал Северцев, был эвакуирован в Саратов. Музей временно разместили в залах областной галереи. На открытии экспозиции Марина познакомилась с Глебом Маковеевым. Кожаная портупея и хромовые сапоги поскрипывали, когда он переходил от одного полотна к другому. Писарь очень тонко говорил о картинах. Поскрипывание сапог, очки и, главное, остроумные замечания его о полотнах — все это произвело впечатление на Марину.

Маковеев стал захаживать к Северцевым, жившим тут же, в галерее, во флигеле. Глеб увлекся Мариной, стал бывать у нее дома. В самое трудное время, зимой 1942 года, когда немцы подошли к Сталинграду, Глеба Маковеева хотели перевести на новую службу — в штаб дивизии, направляющейся на фронт. Однако Северцев был человеком с большими связями, Марина попросила отца, чтобы жениха его не брали. Лев Михайлович похлопотал, и Глеба не тронули.

— Надо составить письмо в секретариат и описать все подробно, почему этот паршивец всю войну просидел в тылу, — настаивала Надежда Павловна. — Пусть все знают, что он дезертир.

План матери был хорош. Но Марина воспротивилась, опасаясь, как бы затея эта не бросила тень на отца.

Мало-помалу рухнули все надежды. С каждым днем Марина сознавала все яснее и отчетливее, что впереди у нее одно — жизнь матери-одиночки.

Было серое декабрьское утро.

Марина только что проводила Наташу в школу и в халате, в шлепанцах на босу ногу, помятая и непричесанная, стояла на табуретке в кухне: снимала с веревок белье, высохшее за ночь. Кто-то позвонил. В этакую рань обычно звонила соседка, у которой вечно чего-нибудь недоставало к завтраку — то хлеба, то соли. «Носит тебя нелегкая!» — подумала Марина и, спрыгнув с табурета, подбежала к двери.

На пороге стоял парень. Марина, недоумевая, оглядела его с ног до головы. Кирзовые сапоги. Ватник. Мохнатая лисья шапка. Лампочка в прихожей светила тускло, и лицо парня Марина разглядеть не могла.

— Олег. Колотов, — представился он, заметив недоумение на лице хозяйки.

— А-а, Олег! Входите, входите! — проговорила Марина и, бросив белье на комод, прикрыла дверь в комнату, где виднелась ее неубранная постель.

— Здравствуйте, Марина Львовна! — Олег вошел в переднюю, огляделся, не зная, куда бросить рюкзак.

— Здравствуйте. Раздевайтесь, — предложила Марина.

Олег бросил под вешалку рюкзак, снял шапку, ватник. Внешне он мало походил на того парня, который изображен на портрете. Росту небольшого, да и в плечах неширок. Пожалуй, единственное, что подчеркивало сходство с портретом, так это залысины; залысины были большие, и оттого лоб казался высоким, выпуклым.

— А где великий художник современности? — спросил Олег, осматриваясь.

— Глеб… У него работы много, — Марина решила не говорить обо всем сразу. — Последние дни он не вылезает из мастерской. Да вы будьте как дома! Идите в ванну, помойтесь с дороги.

— Это можно, — согласился Олег. — А то три дня в плацкартном вагоне маялся. Народищу! Вся Россия с места стронулась. — Он стянул кирзачи, сунул ноги в старые Глебовы тапочки и, порывшись в рюкзаке, достал свежее белье. Завернул белье в вафельное полотенце и пошел в ванную.

Пока он мылся, Марина переоделась, прибрала в комнатах и теперь суетилась на кухне, готовя завтрак. Дверь ванной приоткрылась.

— Марина Львовна! Зарос в дороге, — Олег почесал ладонью подбородок. — Обшарил все полки, не нашел Глебовой бритвы.

— Бритвенный прибор он взял с собой, — спокойно отвечала Марина; она чистила картошку над раковиной, но тут перестала.

— Как взял? Он в командировке, что ли?

— Нет. Глеб бросил нас с Наташей.

— Не может быть!

— Я сама еще не могу поверить, — Марина снова склонилась над раковиной.

— И давно?

— Летом.

— Подонок! — в сердцах сказал Олег; он набросил на себя полосатую куртку от пижамы и вышел на кухню. — Но вы не отчаивайтесь, Марина. Я вас помирю. Я не такие дела проворачивал!

За завтраком они сидели вдвоем, друг против друга, и Олег, стараясь хоть чем-нибудь занять Марину, рассказывал ей про жизнь в степи.

— Чудно́ вы живете в Москве: снега ни капельки нет. А у нас намело аж под самые крыши. Везли меня на станцию, едва пробились. Гусеничный трактор в сугробах тонет.