После этого все они рухнут.

Впервые Теодора заговорила со мной, когда уронила на пол маркер на уроке английского языка. Мы оба смотрим вниз: он лежит в узком пространстве между двумя нашими стульями. Теодора поднимает глаза. Наши взгляды встречаются.

Тушь подкрашивает ее ресницы, розовый оттенок придает щекам легкий искусственный румянец, а на губах — тонкий слой малиново-розового блеска. Она нашла способ скрыть свою ледяную бледность, но я знаю, что она все еще здесь. Холод внутри нее так же ощутим, как и раньше, он исходит от нее, как венки пара, которые вихрятся от замерзших вещей.

— Прости, — говорит она. — Могу я просто…?

Она устремляет взгляд на маркер на полу.

— Конечно, — говорю я, отодвигая свой стул, чтобы расширить пространство между нами. — Пожалуйста, позволь мне.

Прежде чем она успевает что-то сказать, я опускаюсь и хватаю маркер. Я протягиваю его ей, и она с достоинством берет его. Она прочищает горло, издавая тихий звук.

— Спасибо.

— Не за что.

Не за что, и так будет всегда, хочу я сказать. Я подберу все оброненные тобой фломастеры и ручки. Я открою любую дверь и понесу все твои книги. Только попроси меня, Теодора, и я все сделаю.

Мистер Эмброуз попросил меня присмотреть за тобой — позволь мне.

Конечно, я ничего такого не говорю. Мы молчим до конца урока. Когда звенит звонок, и мистер Кин покидает нас, она собирает свои вещи, как всегда, с быстрой, клинической точностью. Она встает, колеблется, кивает мне и уходит.

— Пока, Теодора, — отвечаю я.

В нашем последнем семестре девятого года обучения все идет по нарастающей. Когда мы все определились с выбором GCSE и знаем, какие оценки нам нужны для поступления на желаемые предметы, каждый чувствует, как на него начинают давить. Наши учителя, желая дать нам "почувствовать", какими будут GCSE, неожиданно повышают сложность каждого предмета.

Благодаря упорной работе, которую я веду с 8-го класса, я подготовлен настолько, насколько это возможно. Мы с Теодорой, кажется, держимся на плаву, но учителя воспринимают это как личный вызов.

На английском языке мистер Кин решает закончить год сильным уроком, посвятив его изучению современного Прометея. Я иду на эту тему с уверенностью, поскольку хорошо знаю греческую мифологию.

Вот только мистеру Кину не до мифологии. Его волнует миф о Прометее и то, что он называет "персонажем Прометея". Он хочет, чтобы мы задались вопросом, почему миф о Прометее вызывает такой отклик у человечества, уделяя особое внимание романтикам. Он достает стихи Шелли и Байрона и говорит, что кульминацией нашего исследования этой темы станет чтение и изучение романа Мэри Шелли "Франкенштейн".

Нарастание напряжения кажется резким, но рядом со мной в стеклянном гробу спокойно лежит Теодора. Она похожа на ледяную статую, когда сидит с прямой спиной и читает "Прометея" Байрона. Я бросаю на нее косые взгляды. Украденный Прометеем огонь не смог бы растопить лед, из которого сделана Теодора.

Я отвлекаюсь от нее и читаю стихотворение, делая пометки на словах, которые мне придется искать. Дойдя до последней строки стихотворения, я хмурюсь.

"И превращая смерть в победу".

Я пристально смотрю на строчку, а потом шепчу ее про себя. Слова "Смерть" и "Победа" имеют смысл по отдельности. Мои глаза поднимаются по строчкам, как по лестнице, пытаясь найти начало предложения.

"Чему может противостоять его Дух

И равен всем бедам,

И твердая воля, и глубокое чувство,

Которое даже в пытках может найти

Свое собственное сосредоточенное воздаяние,

Торжествуя там, где осмеливается бросить вызов,

И превращает смерть в победу".

Я поднимаю руку, и мистер Кин улыбается мне, приподняв брови. — Вы закончили читать, Закари?

— Я только что закончил, сэр. Но я не понимаю концовки. Как смерть может быть победой?

Мистер Кин улыбнулся сфинксу. — Это мы и попытаемся выяснить.

Он дает нам указания еще раз прочитать стихотворение и начать делать аннотации, пока он пишет на доске несколько вопросов. Когда он отворачивается от класса, Теодора говорит, не отрываясь от своего стихотворения.

— Если бы вы поняли миф о Прометее, вы бы поняли, почему смерть — это победа.

Ее голос тихий, едва ли выше ропота. Я поворачиваю голову, застигнутый врасплох.

— Я понимаю миф о Прометее. Я просто не уверен, что Байрон понял его.

— Вы думаете, что лучше понимаете миф о Прометее, чем один из самых влиятельных поэтов романтического движения?

— То, что кто-то влиятелен, не означает, что он обязательно был более проницательным или умным, чем все остальные. Посмотрите на наше общество сейчас. Сколько у нас влиятельных людей? Доверились бы вы их мнению по поводу мифа о Прометее?

Она поднимает глаза, наконец-то встретившись с моим взглядом. Ее глаза холодны, а лицо слегка нахмурено, что заметно по двум крошечным бороздкам между бровями.

— Ты действительно сравниваешь Байрона с влиятельным человеком? — спрашивает она.

— По сути, он таким и был. Мы помним его таким, каким помним, только потому, что в свое время он был эквивалентом рок-звезды. То, что все хотели с ним переспать, не делает его умницей.

— Тогда что же делает им тебя? — говорит Теодора. — Раз уж ты так хорошо знаешь миф о Прометее?

— Я никогда не говорил, что хорошо его знаю. Я просто не всегда согласен с интерпретацией, что для Прометея смерть была бы победой.

— Это потому, что ты четырнадцатилетний мальчик. Идея бесконечности не укладывается у тебя в голове, не говоря уже о бесконечности, проведенной под пытками.

Я откидываюсь в кресле, сузив глаза. Часть меня забавляет ее строгость. Часть меня раздражает, что она свела всю сложность моего существования и личности к тому, что я всего лишь "четырнадцатилетний мальчик".

— Идея вечности не укладывается в моем сознании из-за моего юного возраста и отсутствия опыта — как же она укладывается в твоем? — Я улыбаюсь ей и наклоняю глаза. — Что же ты за существо, Теодора, что выглядишь на мой возраст, но живешь намного дольше меня?

Она застывает в своем кресле, но ее голос тщательно выверен, когда она говорит.

— Это не то, что я говорю. И способность мозга понимать определенные концепции не обязательно связана с возрастом — это было просто упрощение. Я пыталась сказать, что, по-моему, есть стадия сознания, когда человек может понять, почему смерть может быть победой, и стадия сознания, когда он еще не готов воспринимать смерть как нечто иное, кроме наказания или трагедии.

— То есть ты хочешь сказать, что ты более развита, чем я, и поэтому способна понять это стихотворение так, как я не могу? — Я издал низкий смешок.

Лицо Теодоры застыло как камень, жесткое и невеселое. Между ее бровями пролегла борозда, и она нахмурилась еще сильнее.

— Почему ты смеешься? Я не пыталась сказать что-то смешное, а ты точно не пытался.

— Нет, нет, ты права. Я не сказал ничего смешного, и ты тоже. Что мне кажется смешным, так это то, что тебе понадобилось всего пара лет, проведенных в Спиркресте, чтобы стать снобом.

— Снобом? — Ее голос повысился от удивления. — Я вовсе не сноб. Как это я сноб?

— Ну, во-первых, ты перешла от отстаивания достоинств детских книг к вынесению суждений о моем недостатке восприятия и зрелости из-за того, что я не более чем незначительный четырнадцатилетний подросток.

— Я никогда не говорила, что ты незначительный, — говорит она. Ее тон почти такой же жесткий, как и ее поза. Ее рука обхватывает ручку, костяшки пальцев побелели.

— Ты права, это не так.

Я улыбаюсь ей, потому что говорю это искренне. Я не ничтожен — никогда им не был и не буду. Особенно для нее.