Я стоял на привокзальной площади, смотрел на шумную говорливую толпу и думал: остался ли кто в городе из старых знакомых?

Когда-то было их у меня немало: студенты, аспиранты, университетские преподаватели, квартирные хозяйки, у которых живал я в былые годы. И вдруг память, молчавшая много лет, заработала с неожиданной, удивившей меня силой, — я вдруг вспомнил, казалось, безнадежно забытые имена, фамилии, даже даты рождения. Правда, сведения эти были общие, анкетные, но о Красильниковой Ирине Николаевне, родившейся в Каменец-Подольске двадцатого марта тысяча девятьсот четырнадцатого года, я, кажется, знал все. И сейчас, четверть века спустя, мне приятно перебирать это в памяти и удостовериться: все помню, ничего не забыл.

Первая встреча… Март тридцать четвертого года. Я, биолог-второкурсник, пришел впервые к Красильниковым на Чайковскую улицу — взять у Ирины «Зоологию» Никольского. Мы были в разных группах, видел я ее только на общих лекциях и обращал внимание не более, чем на любую из остальных своих сокурсниц.

— Привет! Сдаешь завтра ботанику цветковых? Ну ни пуха! — и все в таком же роде.

И вот я у нее дома. На звонок вышла полная дама, как говорится, «со следами былой красоты», с умело — лишь чуть-чуть — подкрашенными губами.

Я спросил: дома ли Красильникова?

Дама улыбнулась.

— А какая именно? Я тоже Красильникова. Я смешался.

— Нет, мне студентку. Мы вместе учимся.

— Значит, мою дочь. Пожалуйста, заходите. — И крикнула в соседнюю комнату: — Красильникова Ирина, к тебе!

Я, смутившись вконец, шагнул в переднюю.

Вышла Ирина.

— Чумаков, ты? Здорово! За «Зоологией»? Заходи!

— Я на минутку.

— А у нас тут не кусаются, — серьезным голосом сказала Ирина. — Кстати, сегодня мой день рождения. Хочешь не хочешь, а придется зайти.

Делать нечего — я разделся, вошел в комнату. Это была столовая. Кроме матери за чаем сидели две пожилые дамы. Из молодежи — никого.

— Анатолий Чумаков — мой товарищ по курсу, — представила меня Ирина.

Дамы кивнули, бегло улыбнулись и тут же возобновили прерванный разговор. Ирина подошла ко мне, пристально взглянула в лицо, сказала строго:

— Повторяй за мной: «Милая Ирина, поздравляю тебя со днем твоего двадцатилетия, желаю здоровья и успехов в учебе».

Я расхохотался. Но она по-прежнему серьезной пристально смотрела мне в лицо.

— Чего смеешься? Повторяй же! Так должны говорить все визитеры.

Я не понял.

— Кто, кто?

— Визитеры. Те, которые приходят на день рождения. Это издревле освященный обычай.

— Но я-то не визитер. Я — за «Зоологией».

— Ах, да… — Она грустно усмехнулась. — Ты же не знал… Неудачное совпадение… Ладно. Сейчас вынесу тебе «Зоологию».

Мне стало неловко за свою грубость.

— Постой, Ирина. Извини. Я поздравляю тебя. Ты же никому не говорила на курсе. Если б знали, сегодня поздравили бы на лекции.

Она пожала плечами:

— Зачем? Это же теперь не принято — буржуазный предрассудок… Ну, садись за стол, я налью тебе чаю.

Она подошла к тихо шумевшему серебряному самовару, сняла с конфорки старинный фаянсовый чайник в розах, прикрытый стеганым ватным петухом, положила в тонкий стакан серебряную ложечку — чтоб не лопнул, стала наливать крепкий янтарный чай. А я удивленно смотрел на зеркально блестевший самовар, на петуха, на серебряную ложечку, на синеватую тугонакрахмаленную скатерть, покрывавшую большой стол на двенадцать персон, и мне казалось, что я вижу сцену, где установлены декорации для спектакля из старой дореволюционной жизни. Хотя было ведь время, когда меня окружало все такое же, но это было давно, очень-очень давно — еще при жизни отца. После его смерти мы с матерью жили голодно, бедно. Да и кто жил тогда иначе?

— Прошу, — сказала Ирина, — бери что нравится — вот варенье, пирожные. Советую — эклер, мое любимое.

Эклер… Я вспомнил: двадцатого числа отец, получив в гимназии жалованье, приносил домой коробку пирожных: безе, песочные, кремовые трубочки, эклер…

Сколько же лет я не слышал этого слова?

— А безе есть? — спросил я.

— Было, — сказала Ирина, — уже съели. Надо раньше приходить. Знала бы, что ты любишь безе, — оставила бы для тебя.

— Я люблю любое, — сказал я.

Кажется, пирожных мне не приходилось пробовать с тех далеких — еще «отцовских» — времен.

Ирина и себе налила чаю.

Некоторое время мы молча пили чай, ели пирожные. Потом Ирина спросила:

— Тебе уже исполнилось двадцать лет?

— Да, и давненько.

— Ну и как же ты это пережил?

Я удивился:

— А что тут переживать?

Ирина грустно покачала головой:

— Нет, нет, как можно… Значит, по-твоему, двадцать лет — все равно, что восемнадцать, девятнадцать? — Конечно.

— Ничего подобного! То была юность, а в двадцать наступает молодость. Потом и она пройдет… Мне особенно жаль было детства. Я и сейчас помню, как оно пришло к концу, когда мне исполнилось тринадцать. А теперь вот так же ушла юность…

Я снисходительно улыбнулся:

— Условно все это.

— Условно? Что ты! Это же уходит целая пора жизни. И никогда, никогда не вернется. — Она встала из-за стола, пересела к темному, ночному окну. Только сейчас я заметил, как необычно она одета: черная мужская косоворотка подпоясана узким кожаным «брючным» ремешком, клетчатая юбка — шотландка. Волосы коротко, по-мальчишечьи острижены. Но главное глаза: темные, большие, украинские, они не мигая все время пристально смотрели мне в лицо.

Ирина вынула что-то из нагрудного карманчика косоворотки, стала рассматривать.

— Что это у тебя? — спросил я.

Она сказала печально:

— Шарик, мой любимый.

— Какой шарик?

— Я отвинтила его от спинки маминой кровати. Он — самое, самое первое, что я увидела на земле. Помню вот: стою на кровати и отвинчиваю шарик, а он блестит на солнце. Глазам больно, я жмурюсь, но кручу его. Вероятно, мне было тогда года два. Это еще до переезда сюда — мы в Каменце жили. С тех пор я очень полюбила шарик. Знаешь — он замечательный! Маленький, очень гладкий, блестящий и страшно тяжелый Я помню, это меня особенно удивило — какой тяжелый! Я даже уронила его. Вот попробуй.

Она протянула мне обыкновенный никелированный шарик со спинки старинной кровати. Шарик был теплый от ее руки.

— Мама очень долго не позволяла мне его отвинчивать. Как-то я все-таки отвинтила, а он затерялся. Полдня искали, он спрятался под шкафом. Уже вечером, когда надоело лежать в потемках, сам взял и выкатился на середину комнаты. Я его поставила на место и даже не отругала — сама виновата: зачем отвинчивала. Это очень-очень давно было… А сегодня вот опять его отвинтила. И мама даже не сердится. Верно, потому что мой день рождения и мне уже двадцать лет…

Студентка-биолог второго курса рассказывает мне про какой-то свой, с детства еще любимый шарик… Это было просто невероятно! И вместе с тем слова Ирины не казались мне наивными, смешными. Нет, мне хотелось и дальше слушать про шарик. Рассказ этот вдруг возвратил меня в далекое детство, все труднее и труднее различимое сквозь туман прожитых лет.

Ирина спросила:

— А ты, что ты самое-самое первое увидел на этом свете?

Что увидел… Это был свет, тусклый, желтый свет маленькой лампы. И он пахучий — сильно пахнет керосином… Кругом тьма, небытие. Мира нет, он еще не родился. И среди этого первозданного мрака тихо, ровно горит неяркий, желтоватый свет.

— А сколько тебе было тогда?

Сколько было… Примерно можно установить. Мне почему-то кажется, что этот свет маленькой семилинейки я увидел во флигеле. Значит, было мне тогда не более двух лет, так как я твердо знал: когда мне исполнилось три года, мы перебрались в соседний большой, многокомнатный дом с белыми деревянными колоннами, подпиравшими открытую веранду. Все, что увидено, услышано, почувствовано после того изначального желтого света, — все это пришло позже, когда мы жили уже в том большом доме.