На воде недалеко от баркаса чернела стайка диких морских уток — кашкалдаков. Легкая зыбь подбрасывала, качала их.
Иван Иванович свистнул. Кашкалдаки только чуть отвернули в сторону, хотя были совсем близко.
— Утка у вас тут совсем непуганая.
— Ее не бьют, — пояснил Кара, — первый раз попадешься — штраф, второй раз — в нарсуд передадут. И с красной рыбой так. Участковый очень строгий.
— Это рябой такой, с бельмом?
— Ага. Байрамов. Двадцать лет тут работает. Меня еще на свете не было.
— Значит, один глаз, а все видит?
— Ага. Лучше, чем другой двумя глазами. Очень строгий.
— Молодец! — похвалил Иван Иванович. — Другой бы инвалид работал «не бей лежачего», а этот вот старается, охраняет природу родного края.
Баркас медленно идет вдоль самого берега. Видно, как невысокая волна взбегает точно до темной кромки на песке и откатывается назад. Кромка очень ровная, как по линейке проведена; сухой песок гораздо светлее.
Кара хочется на берег: полежать бы в палатке, почитать «Сержанта милиции» без начала и конца — оторвали на курево. Но как повернешь к берегу? Иван Иванович — гость, ему интересно побыть на баркасе: давно не плавал, не держал весел в руках, а моря вообще не видал. Ладно, пускай поездит…
Без пилотки, в расстегнутой телогрейке, еле шевеля веслами, Иван Иванович вел баркас вдоль берега, потом незаметным движением ставил его против невысокой волны. Они опять отплывали в море метров на пятьсот, поворачивали обратно и опять шли вдоль берега.
Так сделали несколько кругов. Поплавки перемета то приближались, то уходили вдаль, пропадали совсем.
Но вот Иван Иванович сильным движением повернул баркас:
— Айда вынимать! Хватит!
— Как хватит? — удивился Кара. — Всего полтора часа стоит.
— Ничего! Возьмем, сколько есть. Давай на весла.
Он поднялся, не качнув баркаса, перешел на корму. Руки его, освободившиеся от весел, теперь все время беспокойно двигались — то он расчесывал пятерней густой бобрик, то застегивал и расстегивал фуфайку, то резко, без толку дергал руль, и баркас тоже нервничал, вихлялся на ходу. Приближающиеся поплавки метались то вправо, то влево по борту.
Кара удивленно смотрел на Ивана Ивановича — никогда не видел, чтобы кто-нибудь так волновался из-за рыбы, так переживал.
Но вот Иван Иванович положил руки на руль, взгляд его был направлен куда-то поверх правого плеча Кара.
— Суши весла!
Иван Иванович повернул баркас кормой к крайнему поплавку. Палка над ним с якорем внизу тихо покачивалась на слабой волне. Стеганка мешала, сковывала движения. Иван Иванович рывком стащил ее, подмял под себя, остался в вылинявшей добела солдатской гимнастерке старого фасона, с отложным воротником.
Вблизи было видно, как беспокоятся пробочные поплавки.
Не оборачиваясь, Иван Иванович бросил:
— Сачок, багор есть?
— Нет ничего, — виновато сказал Кара, — брат забыл взять, давно не ловили.
— Плохо дело… крупную вручную не вытащишь…
Иван Иванович тяжело дышал; морщинистый лоб его под густым пегим бобриком порозовел, взмок.
— Давай сюда. Если что, вместе подхватим.
Он до локтя закатал рукава гимнастерки, осторожно взялся за шнур перемета, потянул к себе — шнур сильно дернуло.
— Сидит!
Перегнувшись за борт, Иван Иванович стал перебирать шнур. Баркас послушно плыл за рукой.
Пока шли голые крючки. Мокрые потемневшие поводки, виновато свиваясь, ложились на дно баркаса.
Пятый крючок. Поводок натянутый, звонкий.
— Есть!
Неуловимо-мгновенное движение — и на дне баркаса, костяно выгибаясь, почти становясь на хвост, забилась, заплясала небольшая севрюга с длинным, острым, сильно загнутым кверху носом. Вдруг она подпрыгнула очень высоко, еще чуть правее — и упала бы за борт, но не рассчитала, ударилась о ногу Кара. Кара прижал ее каблуком.
— Стой! Не топчи! — Иван Иванович выхватил из-под себя стеганку, накрыл севрюгу, опять перегнулся за борт. На следующем крючке у живца откушена голова. Безглавое тельце жалко повисло вверх хвостом. — Хитрая, стерва! Накололась, выплюнула.
Опять голый крючок, еще два голых…
Походок четвертого, не дожидаясь прикосновения руки, уже резал воду: почуяв беду, рыба металась в глубине.
Иван Иванович взялся за поводок, и сейчас же под его рукой возник темный крутящийся водоворотик — большая рыба на малой глубине непрерывно ходила по кругу.
— Багра нет! — плачуще, тонко сказал Иван Иванович. — Нет багра! Уйдет! Сейчас уйдет!
Он чуть потянул за поводок, тот не поддался, стал еще злее резать воду.
Кара смотрел на крутящуюся воронку.
— Надо тащить — оторвет губу, уйдет.
— Что ж делать! Потащим!
Иван Иванович встал, уперся ногами в дно баркаса. Все длилось секунды, но какие длинные секунды!
В темной, холодной растревоженной воде возникло бурное движение. Еще ничего не видно, а маленькие сердитые волночки так и бьют, так и хлещут о борт. Волночек становится все больше, и вот среди них промелькнула длинная острорылая голова. Рыба борется всем своим твердым, сильным, скользким телом, длинная пасть раскрыта, все зубы ее готовы впиться в руку Ивана Ивановича; подымаются и опускаются жабры — серые, твердые, остро отточенные по краю. Черные, круглые, никогда не закрывающиеся глаза ненавидяще-тупо смотрят на человека. Вынырнул хвост — сильный, гибкий, зло хлещущий воду. Удар! Рука Ивана Ивановича глубоко рассечена, кровь сразу выпуклыми каплями проступила на коже, но не течет — накапливается.
— Стеганкой, черт, стеганкой хватай!
Кара окутывает рыбу стеганкой. Рыба свирепо чмокает, тянется разверстой пастью к Кара. Поздно! Осетр на дне баркаса. Кара веслом стукает его по голове. Мелкая дрожь, затихая, проносится по рыбьему телу. В последний раз вяло поднялся и опал хвост. Конец!
Иван Иванович слизнул кровь с руки, но кровь все течет и течет.
— Хорошо задел, — он опускает руку за борт, — сейчас море все промоет.
— Давайте я буду выбирать, — предложил Кара.
— Нет, нет, Давлетыч, не лезь, не мешай. Сегодня мой день.
Иван Иванович опять берется за шнур, ведет баркас к последним крючкам.
Часть живцов здесь сорвана, часть помята зубами.
Последней берут севрюгу — тоже небольшую, как и первая.
— Ничего, и этого хватит. — Иван Иванович накидывает на плечи мокрую, в рыбьей слизи стеганку, приподымает со дна баркаса уснувшего осетра. Рыбьи глаза уже помутнели, смотрят мертво. — Килограммов на восемь… не знаю, как мы его взяли без багра…
Он меряет рыбу четвертями, заглядывает в пасть, дергает за поводок. Крючок намертво увяз в глоточных зубах, не поддается.
— Ладно, потом достанем, — Иван Иванович осторожно кладет осетра на место. — Я давно, на воле еще, читал книжонку — что-то там про жизнь на земле, про какие-то эры… Все забыл, одно помню: красная рыба — самая древняя из всех рыб. Ни сома, ни щуки, ни сазана — ничего не было, а севрюга, осетр, белуга уже плавали… Потому она такая сильная, дикая — очень древняя рыба…
Еще рано — всего двенадцать часов, а ловля кончена — добыча лежит на корме.
На берегу рыбу разделывают все трое. Иван Иванович перевязал руку тряпкой, тоже чистит севрюгу. Большого осетра потрошит Кара.
— Самка. — говорит он, выбирая внутренности, — весной икру метала.
Овез перестает чистить, подходит, смотрит. Иван Иванович уже управился со своей севрюгой, быстро нарезает ее большими кусками.
— А у вас самец? — спрашивает Кара.
— Самец, самец — вон молоки.
— Хорошо, что эта, большая, всю икру весной выбросила, — говорит Овез, — мальки сейчас уже плавают, растут.
Рыба порезана на куски, сложена в котел.
Всем очень хочется есть — с утра пили только кок-чай с хлебом. Овез принес из дому буханку хлеба и соли — денег дома нет. Мать давно занимает у соседей, когда отдавать — неизвестно.
Пока варится рыба, все сидят молча, курят, ждут. Потом жадно едят рыбу — прямо из котла, не выкладывая в миски. Первые куски съедают без соли.
