— Ладно, — сказал Кара, — на, пиши.

Сухан взял самописку и очень медленно стал выводить буквы.

Кара поднял голову — в правом, в левом, в среднем ряду, с первой, со второй и даже с третьей парты ребята стояли и смотрели, как пишет Сухан. Они не смотрели, когда писал Кара, а сейчас глаз не сводили с Сухана и с ленинградской авторучки. Кара взглянул на тетрадь Сухана. Тот написал не только свое имя и фамилию, но уже кончал писать на верхней линейке — «ученика Карагельской средней школы». «Средней» никто не писал — от себя прибавил, чтобы дольше писать авторучкой. Это было против уговора.

— Стоп! — сказал Кара. — Хватит! Ты просил — только имя и фамилию.

— Сейчас кончу, — не оборачиваясь, ответил Сухан. Он выводил последние буквы.

— Нет, нет, давай сюда; еще сломаешь — чинить негде.

И Кара отобрал у Сухана самописку.

В классе стало очень тихо. Только было слышно, как чуть повизгивает авторучка в руке Кара.

Он оглянулся. Ребята со всех парт молча смотрели на него, не на самописку, а на Кара смотрели. А Сухан взял свою тонкую простую ручку, фиолетовыми — не в масть — чернилами дописал «школы» и сказал:

— Эх ты! На красной рыбе самописку заработал…

Кара вскочил, ударил Сухана по лицу; тот дал сдачи. Вошла «арифметичка».

— Мурадов! Хулиганишь? В угол!

На последнем уроке Кара потряс авторучкой, пробормотал:

— Что с ней? Не пишет… Дома промыть надо, — и спрятал в портфель.

С тех пор он писал авторучкой только дома, а потом и дома стал писать тонкой желтой ручкой с обгрызенным концом. Еще в четвертом классе ее обгрыз, когда дроби начали. Теперь они проходили материал куда труднее. А самописку не погрызешь — на конце металлический колпачок, еще зубы сломаешь.

Все это было давно — полтора года назад, а теперь самописки, дерматиновые портфели, учебники Кара и Овез отдали сестрам. Пускай учатся, а Кара и Овез будут ловить селедку, судака, воблу, сдавать их в артель, выполнять план.

Когда отец умер, председатель артели Гельдыев, тоже инвалид, только второй группы, спросил:

— Хотите работать в артели? А как будете ловить — как отец или как все рыбаки?

— Как все рыбаки, — сказал Кара.

— Ладно. Давайте работайте.

Они стали ловить только сетью и сдавать рыбу в артель.

Зимой Кара и Овез временно работали в порту разнорабочими, делали что придется. Зарплата очень маленькая, но все-таки лучше, чем ничего.

А весной опять перебрались на косу Куфальджа. Это километров десять от поселка, рыба там непуганая, лучше идет в сети.

Живут в брезентовой палатке. Домой приходят — принести матери рыбы, сменить белье, взять продукты — и опять на косу. За уловом приезжает полуторка из артели.

…На песке шаги не слышны. Кара не заметил, как сзади подошел Овез.

Овез знает: Кара очень не любит, когда неслышно подойдешь, — вздрогнет, разозлится — очень нервный стал… Поэтому Овез подходит стороной и тихо свистит — Кара услышит, тогда ничего.

— Кара, иди есть.

Каждый день Овез готовит одно и то же: суп из селедки или из судака — смотря что ловится. На второе — тоже рыба, вытащенная из супа. Потом пьют кок-чай вприкуску, курят махорку. Голодать не голодают — рыбы, хлеба, рафинада, кок-чая, махорки в общем хватает. А для рыбака главное — быть сытым.

Стоя за спиной Кара, Овез смотрит на разбросанную по песку сеть. Ух ты, сколько дырок! Если б даже селедка хорошо шла, половина через дырку уйдет. Кара надо бы чинить сеть, а он вон сидит, курит, смотрит на море. Сказать нельзя — начнет ругаться, очень нервный стал, без причины злится.

— Иди есть, — повторяет Овез.

— Слышу, не глухой, — Кара оборачивается к брату. В длинном, не по росту брезентовом плаще Овез совсем как мальчик. В сельпо нет его размера. Овез закатал рукава, но полы все равно достают до земли, плечи висят. Не растет совсем, шестнадцать лет, уже паспорт получил, а по виду тринадцать, ну четырнадцать от силы — больше не дашь. Только руки большие, как у Кара, и кожа на них тоже сморщенная, очень белая.

Они сильно дружили при отце: в школу, из школы, на футбол, дома уроки делать — всегда вместе. Кто не знал — думал: близнецы. Очень похожи лицом и ростом почти одинаковые.

Когда Кара стал старшим в семье, сделался другим — сильнее, выше, серьезнее, начал покрикивать на брата, говорить чаще всего только по делу.

Овез не обижается: Кара — хозяин, на нем баркас, снасть, и за план он отвечает.

Обедают у входа в палатку на кошме. Кара накрошил в миску хлеба — сделал тюрю. Отец научил — на фронте всегда так ел, чтоб было сытнее.

Кончили суп. Овез вынул из котелка вареную селедку, разложил по мискам.

Кара попробовал.

— Солил рыбу?

— Суп солил.

— Я не про суп — рыба как трава. Дай соли.

Овез подал деревянную солонку. Соли совсем мало — надо, чтоб до воскресенья хватило, когда пойдут домой за продуктами, за бельем. Кара это знает, но берет со дна солонки последнюю соль. Завтра придется есть совсем без соли… Но как скажешь? Сразу крикнет: «Не твое дело!»

Сколько раз так было.

Овез не солит себе — пусть хоть немножко соли останется на завтра.

Потом они молча пьют кок-чай. Овезу хочется спросить — выйдут они завтра в море или нет. Если выйдут, надо после обеда чинить сеть, работы много.

Прихлебывая из пиалы горячий чай, Овез незаметно смотрит на брата. В это время Кара всегда добреет, но сейчас он такой же, как был, когда ел тюрю, потом вареную рыбу.

Нет, сейчас не стоит спрашивать. Надо подождать, пока закурит.

Они вместе сворачивают цигарки. Овез первым дает прикурить старшему брату, потом сам прикуривает от той же спички.

Сейчас Кара глубоко — в два приема — затянется махоркой, ляжет на кошму, выпустит сизый теплый дым. Вот тогда и спросить.

Обед окончен. Овез убирает посуду, складывает маленькую белую скатерку. По палатке плывут густые, тяжелые космы махорочного дыма.

Кара лег навзничь, руки закинул за голову, вытянул ноги в резиновых сапогах.

— Кара, мы пойдем завтра на баркасе?

Кара молчит, курит, смотрит в прорезь палатки — рядом с палаткой торчат серые кусты сарсазана, приземистые, ломкие, растут вдоль всей косы. Слышно, как в кустах слабо свистит ветер.

— А за чем выходить?

— Как за чем? За селедкой.

— За селедкой?.. А чем ее ловить? Твоими штанами?

— Можно починить сеть, — робко говорит Овез.

— Починить? — Кара приподнимается с кошмы. — Ты хочешь чинить эту поганую сеть? Хочешь? — Он уже кричит, кричит во весь голос, стал сапогами на кошму и кричит: — Ее нужно порубить топором и выбросить в море. Ни у кого нет такой сети. Это позор — ловить такой сетью. Хорошо, что ее никто не видел, — все бы смеялись!

Овез испуганно молчит — Кара никогда еще таким не был.

— Салям, ребята!

Кара и Овез разом обернулись — у входа в палатку, застя свет, стоял незнакомый человек — низенький, узкоплечий, в грязной, защитного цвета стеганке, в старой солдатской пилотке. Большая голова с длинным большим лицом кажется взятой с другого туловища.

— Рыбачите? — Он взглянул влево, где была раскинута сеть, радостно охнул. — А это почему здесь? Неправильно! В республиканский музей надо! Научная ценность!

— Мы ею ловим, — хмуро сказал Кара.

— Ловите? Ею? — Незнакомый человек отошел от палатки, наклонился, пощупал сеть. — Э, нет, в музей не пойдет, в утиль пойдет!

Кара встал, вышел из палатки.

— Чего смеяться? Своя будет, сдавайте в утиль.

— А ты не злись, — спокойно сказал незнакомый человек, — мне труда вашего жалко, вот я и смеюсь.

Он присел на корточки, взял двумя руками веревочную ячейку, слегка потянул — маленькая круглая дыра сразу увеличилась.

— Не трогай! Твоя она, да? — Кара схватил незнакомого человека за стеганку, рванул к себе. Большая голова на узких плечах дернулась назад, от стеганки отлетела пуговица, упала на песок. Стеганка очень старая, пуговица легко оторвалась «с мясом».