Отец умер в прошлом году в марте — ушел в море. Надо было снять рыбу с трех переметов — полтысячи крючков. Налетел циклон с ледяным дождем, с мокрым снегом. Отец снял всю рыбу, привез домой на машине-«инвалидке» два мокрых тяжелых мешка. А к ночи заболел. Думал — чепуха, простуда. Выпил водки с перцем, Оказалось воспаление легких.

Сердце не выдержало, на фронте испортил. Три года воевал в пешей разведке. В сорок четвертом вернулся домой на костылях. В Ашхабаде сделали хороший протез, стал ходить с палкой. На песке следы отца все узнавали — правая нога немножко вывернута наружу, рядом маленькие ямки от палки. В Карагеле он один так ходил — больше всех пострадал за Родину.

Были, конечно, еще инвалиды второй, третьей группы, а первой только один — гвардии сержант Давлетов.

В поселке это хорошо понимали: товарищу Давлетову продукты, саксауловые дрова, вода из опреснителя — в первую очередь.

Пятого числа каждого месяца все карагельские инвалиды на полуторке ездили в райцентр за пенсией. Полный кузов людей. Отец с шофером сидел в кабине — в суконной, еще чуть теплой от утюга офицерской гимнастерке, слева медаль «За отвагу», справа орден Красной Звезды, медаль «За победу над Германией» и еще гвардейский значок, за тяжелое ранение золотая нашивка. На сержантских погонах почетная белая полоска — командир в отставке. Хромовые сапоги матово блестят от бархотки — в Ашхабаде сшили по особому заказу, как инвалиду первой группы, орденоносцу.

Резиновые сапоги с длинными, до паха, голенищами дожидались хозяина дома в особом сарайчике. Там вся рыбацкая снасть — сеть, переметы, верши на бычков. Бычки — наживка для переметов.

Ловить красную рыбу вообще-то запрещено. В Каспии ее осталось очень мало, но в войну все ловили — кормиться надо.

После войны опять пошли строгости. Одноглазый рябой милиционер Байрамов отобрал у рыбаков несколько переметов. Один гвардии сержант Давлетов ловил по-прежнему.

Вечером, когда он, сильно хромая, возвращался домой с тяжелым мокрым мешком за плечами, Байрамов, увидев его издали, сворачивал с дороги, прятался за домами, ждал, пока пройдет. Калека, безногий, сколько он там поймает. И рыбаки, у которых Байрамов отобрал переметы, тоже старались не встречаться с Давлетовым.

Гвардии сержант медленно и тяжело брел посередине улицы, заваленной серыми барханами, и в обвисшем мешке за его плечами шевелилась, чмокала жабрами живучая красная рыба.

В воскресенье отец брал с собой Кара и Овеза. Братья не любили этих поездок: сиди в мокром баркасе, наживляй на крючок живых, трепыхающихся бычков.

Потом баркас отплывал от берега, отец ставил переметы. Через пять-шесть часов их выбирали, снимали с крючков остромордых, сильных, больно, до крови бьющих твердым хвостом осетров и севрюг.

Сначала отец возил рыбу в райцентр на попутных машинах, потом на персональной машине, на «инвалидке». В райцентре оптом сдавал каким-то скупщикам, те тайком разносили по домам.

Позапрошлой осенью, уже под конец сезона, красная рыба прямо-таки осатанела — сразу набрасывалась на живца, как только поставишь перемет. В день снимали по сотне штук, а то и больше.

Кара и Овез на время бросили школу, каждый день выходили с отцом в море. Отец работал по пятнадцать часов в сутки — ловил бычков, наживлял на крючки, ставил переметы, выбирал рыбу, сортировал, взвешивал на безмене, потом отвозил в райцентр. Ребята, конечно, помогали, но это же не взрослые рыбаки. Не ткнешь носом — не сделают как следует.

Отец в эти дни много ходил, сильно натер культю. Пришлось снять протез, стать на костыли. Похудевший, густо заросший, сгорбленный, злой, он ковылял по берегу, кричал на сыновей, ругался, порой бил костылем.

У Кара и Овеза сильно болели руки, в кровь исколотые твердыми плавниками; ранки гноились от рыбьей слизи.

На восьмой день с суши, из пустыни, подул ровный сильный ветер — на полуостров Челекен шла песчаная буря.

Братья вышли на высокое крыльцо. Дом был дедовский, старый, стоял на сваях. Когда-то море в шторм дохлестывало волной до самых стен. Теперь Каспий далеко отступил, только в бурю его слышно.

Кара и Овез молча смотрели на рыбацкий сарайчик. Прислоненные к двери стояли инвалидские костыли, поверху толсто обмотанные свежими бинтами. Отец отвык от костылей, они натирали ему подмышки.

Из открытой двери шел слабый синий дымок «Люкса». Отец точил напильником крючки, беспрерывно курил, кашлял.

Братья стояли тихо: скрипнет половица — конец! Сразу позовет: «Идите помогать!»

Они стояли и смотрели на море. Даже отсюда видно, какое оно темное, грязное — волны у берега уже взбаламутили песок со дна. Над поселком, над завалившими его единственную улицу широкими серыми барханами несмело вставали жидкие, ломкие смерчи. Они тут же опадали, но в другом месте подымались новые. Скоро ни барханов, ни моря — ничего не увидишь; кругом будет только сухая желто-серая мгла, свист ветра и глухой шум моря.

— Плохо дело, буря! — вздохнул Кара.

— Да, совсем плохо, — отозвался Овез.

Они зажали нос, чтобы не засмеяться, и убежали в дом.

Днем стало ясно: буря надолго. Отец вытащил на берег мокрый, скользкий от слизи баркас, развесил в сарайчике переметы, стал собираться в Ашхабад — отвезти в ремонт протез.

Отец больше не злился, не кричал: буря, что поделаешь… Можно бы еще с недельку половить, но и так добыли слава богу — за считанные дни взяли больше, чем за целый сезон.

Аккуратно упаковав протез, отец положил его рядом с костылями, сел в машину, включил мотор, помахал рукой.

— Скоро вернусь! — и по курящейся песчаной поземкой дороге покатил в райцентр. Там он оставит машину в военкомате, пересядет на грузовик до Небит-Дага. Оттуда поездом — в Ашхабад.

Отец вернулся через три дня. Кара и Овез готовили уроки — сильно отстали по всем предметам. Отец снял шинель, сел за стол рядом с сыновьями, молча раскрыл полевую офицерскую сумку, вынул две общие тетради. Это были самые дорогие тетради — по четыре рубля восемьдесят копеек старыми деньгами, толстые — по двести страниц, в твердой, как книжный переплет, коричневой обложке; на ней золотыми буквами написано: «Общая тетрадь», чтобы все знали — это не дешевая тетрадка в бумажной обложке с таблицей умножения на обороте.

Отец достал из сумки новую блестящую черную самопишущую ручку ленинградского завода «Союз», на первой странице красиво написал: «Тетрадь ученика 7-го класса Карагельской школы Давлетова Кара». Потом на другой тетради написал, что она принадлежит ученику 5-го класса той же школы Давлетову Овезу.

До самой полуночи, пока не выключили движок в поселке, Кара и Овез читали вслух печатную инструкцию, набирали и выпускали синие чернила из квадратного пузырька с голубой пластмассовой крышечкой, без конца расписывались «К. Давлетов», «О. Давлетов».

Когда шли спать, еще раз поблагодарили отца:

— Большое, большое спасибо, ата!

— Вот что, — сказал отец, — в школе пишите только сами. Ребята сломают авторучку — чинить негде, в Ашхабад надо везти.

У всех учеников были обыкновенные простые ручки с одинаковыми перьями «Пионер».

Кара положил самописку на самом видном месте, но никто из ребят даже не взглянул на нее, будто на парте ничего не было.

Тогда Кара снял верхнюю часть ручки с блестящим стальным зажимом, отвинтил черный колпачок, стал смотреть на свет — есть ли чернила в стеклянной трубочке. Трубочка была вся темная, только наверху светлый пузырек — чернил много.

Краем глаза Кара увидел: на соседних партах и справа и слева ребята смотрят на авторучку, но, как только он завинтил колпачок, надел верхнюю часть с зажимом и стал писать, все сразу отвернулись, заговорили черт знает о чем.

Кара сильно обиделся, всей грудью лег на парту, повернувшись спиной к соседу Сухану Мурадову. И вдруг с затаенной радостью почувствовал на шее теплое дыхание — Сухан молча смотрел, как пишет Кара. А Кара нарочно писал очень медленно, очень красиво; он выводил каждую букву, потом слегка встряхивал авторучку, смотрел на свет — как там перо — и писал дальше. И тогда Сухан не выдержал — попросил дать ему авторучку, написать на новой тетрадке по арифметике свою фамилию. Только фамилию и имя — «Сухан Мурадов» — больше ничего.