Конец улицы, а нужного здания нет как нет. Не ошибка ли в адресе?

Стрельцов перешел на другую сторону, двинулся обратно.

И вот он стоит перед скромным одноэтажным домом, и доска из черного стекла утверждает: это и есть Туркменская Академия наук.

В вестибюле вахтерша сказала, что профессора Решетова Ивана Ивановича надо искать во дворе; там во флигелях помещаются институты академии: после землетрясения который уже год в городе теснота.

Когда Стрельцов вышел из главного здания, зачастил дождь — октябрь, осень…

Пришлось вернуться в вестибюль. Он положил на пол ботанические сетки с засушенными растениями, присел у вахтерского столика. Здорово ему повезло! Вовремя управился с полевыми изысканиями, собрал гербарий, провел описание почвенных шурфов, составил карту растительности. И все сделано в самое лучшее время — весной и в сентябре. Удалось избежать и страшного летнего зноя, и осенних песчаных бурь, когда ветер подымает в воздух не только песок — мелкие камни.

По совести говоря, ему можно было не торчать здесь, а недельку-другую отдохнуть дома, в Москве, потом засесть за диссертацию, но Решетов, видный ботаник, член Ученого совета, будет присутствовать на защите. Неплохо показаться, познакомиться, раз уж защищать надо в Ашхабаде.

Стрельцов выглянул из дверей. Дождь не унимался, со стороны вокзала плыли новые тучи, низкие, тяжелые, совсем московские, такие тут не часто увидишь… Должно быть, циклон на всю неделю.

Вахтерша взглянула на стенные часы:

— Сейчас перерыв. Все уйдут на обед.

Стрельцов растерянно топтался на месте. Жди теперь целый час!.. Да и неизвестно, придет ли профессор после обеда. День-то у него ненормированный.

— Да, видно, дождь не переждешь. Пойду!

Он снял синий макинтош, завернул в него гербарные сетки, рысью пустился по двору академии.

Белые, один в один, институтские флигели были уже пусты.

Из крайнего домика вышел уходящий последним тщедушный старик в брезентовом плаще, в кирзовых сапогах, стал запирать двери. Стрельцов окликнул его:

— Эй, дорогой! Не знаете, профессор Решетов подолгу обедает?

Старик быстро обернулся:

— А он еще и за стол не садился, желанный мой!

Стрельцов сжал зубы: «Вляпался!»

— Простите, ради бога… Иван Иванович?

— Он самый, и идет обедать, ибо утром вернулся из песков и домой еще не заглядывал.

— Так я подожду, — покорно проговорил Стрельцов. Профессор маленькими острыми глазами быстро оглядел его потемневшую от дождя спецовку.

— Что ж, ждите. Только плащ наденьте.

— Нельзя: в нем гербарий.

— Гербарий?! Откуда?

— С Челекена.

— Чего же вы молчали? — крикнул Решетов. — Битый час под дождем болтаем… — Он быстро распахнул дверь, за мокрые плечи втолкнул Стрельцова во флигель.

— Вам ведь покушать надо, Иван Иванович, — робко сказал Стрельцов.

— «Покушать», — передразнил Решетов. — Челекен — почти белое ботаническое пятно. Я четверть века назад был там, еще при басмачах, с тех пор все ноги не доходят. У вас вот дошли. Давайте развязывайте сетки. Как фамилия?

Стрельцов назвал себя.

— Слышал. Из Москвы. На Челекене давно сидите. Ну-ка, развязывайте!

— Мертвым узлом затянулось, — пробормотал Стрельцов.

— Мертвым? Дайте я. — Решетов наклонился над сеткой. Загорелые морщинистые пальцы с неожиданной силой вцепились в узел, быстро развязали бечевку. Профессор осторожно развернул серый гербарный лист. — Так… Эфемеры. Весенние сборы. Якши… — Решетов двумя пальцами взял высушенный до невесомости маленький тонкий стебелек с парой вытянутых листочков-ниточек: на конце — белая звездочка о четырех острых лепестках-лучиках. — Лепталеум филифолиум… Хорошая работа.

Стрельцов не понял.

— Высушен хорошо?

Профессор досадливо мотнул головой:

— Что тут сушить? Природа, говорю, сработала здорово. Смотрите, как прочерчены листовые жилки. На такой микроскопической площади — и так симметрично, четко. Лесковскому Левше впору.

Стрельцов недоуменно покосился на Решетова: «Что особенного? Обычный эфемер, притом неяркой окраски, примитивного строения. Увлекается старина…»

А Решетов уже разворачивал новый лист. Маленькие, выцветшие, глубоко посаженные глаза его увлажнились, заблестели.

Он пристально разглядывал пунцовые пустынные маки.

— Вы их при солнце собирали или было пасмурно?

Стрельцов пожал плечами:

— Право, не помню.

Профессор чуть смутился, хмурясь потер колючую седую щетину на подбородке.

— Виноват, это очень субъективно. Мне всегда казалось: маки в пасмурную погоду цветут ярче: на мертвом сером песке утром вспыхивают, как маленькие взрывы. — Он почти сердито закрыл гербарный лист с маками. Остальные растения просматривал бегло, словно наказывая себя за чрезмерные лирические излияния.

Отложив в сторону последний лист, сказал сухо:

— Эфемеры у вас хороши. Но не в них суть. Главное — представители постоянных растительных группировок: травянистые многолетники, полукустарники, кустарники.

— Кустарниковый ярус на Челекене выражен очень слабо, — сказал Стрельцов, — только в прибрежной зоне, да и то отдельными пятнами… Антропогенный фактор: туркмены рубят на топливо.

— Это все ясно, — нетерпеливо перебил Решетов. — Кустарники там под угрозой полного уничтожения. Барханы того только и ждут: тогда, мол, наступит для нас раздолье. Надо, чтоб не наступило. А это уж от нас с вами зависит. — Он отстранил Стрельцова, сам стал развязывать очередную сетку. — Кустарниковые у вас здесь?

— Здесь, — неуверенно сказал Стрельцов. — Только их мало, Иван Иванович!

— Видов мало? — Решетов сбросил на пол верхнюю сетку, снял упаковочные газетные листы. — А там много и не растет. Зато те, что растут, вижу, полностью собраны: сетки вон какие пузатые!

Стрельцов стал передавать профессору гербарные листы. Решетов разворачивал их, оглядывал растения: травянистые были засушены целиком, из кустарников — отдельные ветки. Работа Стрельцова нравилась: профессор бормотал латинские названия, усмехался, должно быть борясь с какими-то сомнениями, может, споря с собой.

Вот еще одна сетка разобрана.

— Дальше!

Стрельцов подал новую, развернутую уже сетку. Решетов открыл первый лист, вздохнул разочарованно:

— Что, опять солянки? Да они были уже! Кустарники мне, кустарники давайте! Вон кандымов у вас всего пять листов. Открывайте новую сетку.

— Кустарниковых видов больше нет, — смущенно сказал Стрельцов.

Решетов взглянул на него непонимающе:

— Как нет?

— Больше не собрал, Иван Иванович.

— Но почему? Заболели? Досрочно выехали?

— Нет, совсем недавно оттуда.

— Так где же экземпляры с плодами? Без них Кандыма не определишь. А Кандым там — главная фигура. На него вся надежда. Один сдерживает свирепость барханов. Наши ботаники там давненько не были. Выходит, вы полпред челекенской флоры. Надо установить, какие виды выжили, потом заняться ими. Ну, какие же это виды? — Решетов снизу вверх смотрел на Стрельцова. Худой, маленький, в вылинявшей от солнца синей спецовке, он смотрел, ждал. — Где экземпляры с плодами? Хоть один покажите.

Стрельцов сказал виновато:

— Мне удалось собрать только цветущие экземпляры, Иван Иванович.

— Как же вы определите виды? Цветы у кандымов все одинаковые.

— Знаю. Но видов там очень мало… можно по литературе посмотреть. — Уже сказав, он спохватился: «Что я несу?» Поздно! Решетов все понял, смотрел на него, как на стол, шкаф, пустую сетку.

— Ах, вон что! А я-то, дурак, и не сообразил… В самом деле, до чего же просто: по «Флоре СССР» примерно установить виды — некоторые наверняка совпадут. И незачем лазить по барханам, жариться на солнце, пыль глотать. Другие уже и лазили и жарились. Тем паче главное-то налицо: основная часть растительного покрова — эфемеры, солянки — собрана образцово; карта в красках составлена, почвенные шурфы описаны. Все есть, что требует ВАК. Подумаешь, нет кандымов с плодами! Обойдется! Таков ход мыслей? Угадал?