— Не надо, ата, — робко сказал Мурад, — тебе тяжело.

Дед Черкез опустил руку до самого локтя и все резал и резал упрямый корень. Сильный рывок, глухой хруст — и в руках деда Черкеза оказались сразу обе палки. На нижних концах их не было корней, вместо них — толстые, тупые, деревянно-твердые наросты, похожие на серые крепко сжатые кулаки.

Дед Черкез положил палки на песок. Странно, как же они живут без корней, как добывают себе воду? Мурад наклонился над палками. Нет, корень есть — коротенький кусочек, обрезанный с двух сторон, был как в тисках зажат между двумя сросшимися внизу серыми тупыми кулаками, неотличимо похожими один на другой. Мурад попытался высвободить корень и не смог — кулаки присосались к нему намертво.

— Это чужой корень, — строго сказал дед Черкез — впервые за все время он заговорил с Мурадом. — Смотри красивый Илан-дродак, правда? Весь золотой, высокий, выше Кандыма. А что делает? Сосет соки из Кандыма. Поймал корень под землей, сел верхом и присосался — не оторвешь. Потому и вырос такой высокий, жирный.

Тяжелым чабанским чарыком дед Черкез с силой наступил на Илан-дродак; палка сочно хрустнула, сломалась легко, как гнилая. На конце выступил густой клейкий сок.

Дед Черкез размахнулся, желтые обломки полетели в кусты с краснокорыми ветками.

Медленно двинулись дальше. Из-за бугра выглянули зеленые кроны. Издали казалось — они обнимают друг друга. Среди ветвей чернела острая верхушка кибитки деда Черкеза.

— Очень есть хочется, — признался Мурад. — Верно, мать уже дома, ждет нас…

Дед Черкез молчал. Сорвав пучок илака, он вытирал руки, липкие от сока Илан-дродака.

Спустились с холма. Со стороны кибитки послышалось глухое гудение: чтобы не готовить пищу на костре, мать привезла из Казанджика примус.

Перед самой кибиткой дед Черкез вдруг замедлил шаг — вопреки обычаю, пропустил вперед внука. Он был глубоко обижен: жена сына второй день не разжигает очаг в его доме, не трогает ветки саксаула, припасенные для гостей. Это значит: дом хозяина для жены его сына — чужой дом…

Мать, склонившись над примусом, поджаривала свиную тушенку на алюминиевой сковородке. Перевернутая жестяная банка с вспоротым верхом валялась на полу, жирный желтый сок пролился, запачкал кошму. Мурад увидел: наклейки на банке окружали ее сплошным пояском, на каждой наклейке маленькая белая свинка опустила голову, будто нюхает кошму. Возле примуса прямо на кошме — непочатая банка со сгущенным молоком. Тут же рядом стоял чемодан из желтой кожи, покрытый салфеткой, — чемодан-стол. На нем синяя чашка с золотыми буквами «Пей на здоровье». Эту чашку мать подарила Мураду зимой на день рождения. С тех пор он пил какао и молоко из синей чашки, а не из маленькой пиалы.

Возле чашки, на тарелочке с розами — тонко нарезанный батон из Казанджика.

Мурад взглянул на мужскую половину кибитки, где лежала свернутая постель деда Черкеза. Как там неуютно, как пусто, одиноко! Вся посуда сбилась в угол — к самой войлочной стенке; вон черная сковородка с белым застывшим жиром. Вчера на этой сковородке дед Черкез жарил баранину, жарил прямо на костре из саксауловых веток: баранина сильно пахла дымом, и они, как чабаны, ели ее прямо руками, а потом пили крепкий кок-чай из закопченного чайника. Дед Черкез заварил целых полплитки и наливал кок-чай в старые, надтреснутые пиалы. Пить было не горячо, блюдца не надо.

Сейчас обе пиалы были перевернуты прямо на кошму, и чайник был холодный. Он стоял, уткнув свой длинный витой носок в войлочную стенку, и Мурад подумал, что мать нарочно поставила чайник в угол носом за то, что он такой закопченный, черный…

— Садись кушать, сынок, — ласково сказала мать, не отрываясь от примуса, — где ты ходил так долго? С самого утра ничего не ел, ушел голодный.

Мурад стал было рассказывать ей про сегодняшнее утро: про Борджок, про Сакара и Шайтана, про ветер, который умеет писать. Мать смотрела на него, кивала головой, говорила: «Да? Ах, как интересно!» Но Мурад видел: матери не нужны ни Борджок, ни Сакар, ни Шайтан с его проколотым носом.

Только услышав, что Мурад купался в Узбое и стал совсем белый от соли, она сказала:

— Никогда больше не купайся в реке. Слышишь? У нас есть корыто…

Мурад умолк, присел возле стола-чемодана, устало облокотился, и вдруг стол-чемодан легко подался вбок — он был пустой! Мурад удивленно взглянул на мать, она отвела глаза, стала ножом переворачивать тушенку. Тушенка громко зашипела, плюнула горячим жиром. От сковородки повалил синий чад. Примус вдруг перестал гудеть и тоже зашипел, синее пламя пропало, из черной дырочки в горелке пошел керосиновый дым — жир попал на горелку.

— Провались ты, проклятый!

Мать наклонилась, стала шарить кругом — искать примусную иголку. Иголки нигде не было, примус все шипел и шипел, в кибитке потемнело от дыма.

И тут в светлом проеме показался дед Черкез. Сквозь дым Мурад увидел только его высокую черную папаху, Дед Черкез остановился у входа и не шел дальше, Опустив голову, он смотрел на пустую банку из-под тушенки и тихо трогал ее своим чабанским башмаком, рассматривал трех свинок, которые все еще нюхали запачканную кошму.

Мурад вспомнил: в Казанджике, когда мать жарила свинину, дед Черкез молча вставал, надевал свою папаху и на весь день уходил из дома. А сейчас ему некуда было уйти.

Наконец мать нашла иголку, присела возле обиженно умолкшего примуса, стала прочищать горелку.

— Мама, — сказал Мурад, — я не хочу тушенки. Она жирная.

— Будешь есть что дают, — крикнула мать, — тоже мне мусульманин нашелся! — Она сидела спиной к входу и не заметила деда Черкеза. — Где я тебе возьму баранины? В Казанджике, кроме тушенки, ничего нет. Садись ешь!

— А что будет есть ата? — спросил Мурад.

— Можно подогреть кабачки, щи без мяса: консервов много.

Мать качнула насос, из черной дырочки забил тонкий керосиновый фонтанчик.

— Спасибо, мне есть не хочется, — спокойно сказал дед Черкез. Он все еще как чужой стоял у входа и тихо кашлял от дыма. Синие космы редели, плыли к выходу. И Мурад увидел, как дед Черкез медленно сквозь дым пошел из кибитки.

— Ата! Подожди меня, ата!

Мурад кинулся за дедом Черкезом, но мать загородила ему дорогу.

— Садись ешь! На сегодня хватит — нагулялся.

Снаружи послышалось затихающее покашливание. Дед Черкез уходил, уходил, как тогда, у колодца Дас-Кую…

— Ата, куда ты? Ата! — крикнул Мурад и заплакал во весь голос.

Ночью Мурад долго не спал — все ждал деда Черкеза. Он беззвучно плакал и старался не сморкаться, чтобы не услыхала мать. Но дед Черкез так и не пришел домой, — верно, бросил свою кибитку, перебрался в кишлак.

Заснул Мурад только на рассвете. Ему показалось, что он проспал минут пять, не больше, и сразу же открыл глаза. Дед Черкез сидел на кошме и смотрел на него. Он не будил Мурада, не щекотал его лицо «зеленым гвоздем», нет, он просто сидел и смотрел на своего внука.

Мурад быстро взглянул на женскую половину. Матери не было.

— Выспался? — спросил дед Черкез.

— А тебя почему всю ночь не было?

— Я ходил по важному делу, — сказал дед Черкез.

— По какому делу? Ты был в колхозе?

— Вставай, увидишь.

Мурад быстро вскочил. Давно уже наступило утро — солнце поднялось до самых верхушек деревьев с листьями-гребешками, жарко просвечивало сквозь их зелень, будто говорило: «Постойте, постойте! Вот подымусь выше, тогда вы меня узнаете!»

Дед Черкез, как всегда не оглядываясь, пошел вперед. Он обогнул кибитку и направился к крайнему дереву.

В двойной прохладной тени — под деревом и под крышей шалашика из веток — на толстом свежем саксауловом суку сидела большая тяжелая птица с бурыми перьями. Птица медленно переступала с ноги на ногу, сжимая и разжимая острые темно-серые когти. На глаза птицы был надвинут черный кожаный колпачок.

Дед Черкез кивнул на птицу:

— Это сокол — ительги. Я вчера за ним далеко ходил — в колхоз «Кызыл аскер» — двадцать километров. Председатель Берды-ата — старый человек, хороший охотник. У него три ительги. Я говорю: «Одолжи одного, хочу поохотиться». Он говорит: «Возьми хоть двоих, Черкез-ата. Почему редко просишь? У тебя хороший таазы. Вместе с ительги они много зайцев наловят».