Мурад взглянул на экскаватор Петра — хороша игрушка!

— А где их делают? — спросил он.

— Где? — Петро кивнул на экскаватор. — Видишь на кабине буквы?

— Вижу, — сказал Мурад, — УЗТМ.

— Ну вот. Уральский завод тяжелого машиностроения, находится в Свердловске. Оттуда к нам на «нитку» и на Каракум-реку идет техника. Да и не только оттуда — из разных городов, за тысячи километров везут.

— А ты видел Каракум-реку?

— В кино видел. Пароходы среди песков ходят. Волны, когда ветер, будь здоров! — утонешь за милую душу. — Петро сильно затягивается, окурок вот-вот станет жечь пальцы, но Петро забыл про него. — Кончим «нитку», обязательно подамся на Каракум-реку. Лучше поздно, чем никогда. Четвертую очередь буду делать, поведем воду к вам, в Казанджик.

— А сейчас почему не едешь? — спросил Мурад.

— Надо одно дело кончить, потом за другое браться. А «нитка» эта наша, челекенская.

Мурад долго смотрел на Петра, не решаясь сказать, — а вдруг тот начнет смеяться, но потом все же спросил: нельзя ли отсюда увидеть Каракум-реку?

Петро быстро обернулся.

— Отсюда? С этого места?

— Ну да. Воздух в песках очень чистый, вдаль хорошо видно…

— До Каракум-реки сотни километров, — усмехнулся Курбан, — в телескоп и то не увидишь.

— Нет, почему? — говорит Петро. — Если с высокого места долго смотреть, может, и покажется. — Он оборачивается к Мураду: — Хочешь взглянуть с кабины?

Мурад глубоко вздыхает — хочет ли он!

Они втроем идут к экскаватору, и Петро, став на основание стрелы, берет Мурада под мышки, легко подымает на крышу кабины.

О, как далеко видно отсюда! Какая огромная бескрайняя пустыня — вся дрожащая, переливающаяся под солнцем раскинулась до горизонта во все стороны! Но Мурад смотрит только на юг, смотрит очень долго, стараясь не моргать. И видит: между темными песчаными буграми медленно проступает светло-голубая гладкая вода. Она ширится, затопляет темные бугры, поглотив их, уходит далеко-далеко и сливается с таким же светло-голубым небом.

— Каракум-река! — Мурад неподвижно стоит на раскаленной стальной крыше, боясь пошевелиться, моргнуть глазом, — если долго смотреть, может, увидишь и пароходы? Но нет, Каракум-река, ее светлая, широкая, огромная вода остается пустынной, спокойно стоит на горизонте. — Вижу! — тихо говорит Мурад. — Я вижу Каракум-реку.

— Где? — недоверчиво спрашивает снизу Курбан, но в голосе его уже слышно сомнение. — Это мираж. Что, не знаешь, не говорили вам в школе?

А Петро молчит и улыбается. Потом протягивает вверх свои сильные, большие загорелые руки и, крепко обняв Мурада, ставит его на землю.

— Еще, брат, увидишь Каракум-реку, — говорит он Мураду, — вблизи увидишь.

Время идет. Надо работать.

— Пошел ворочать, — Петро кивает мальчикам. — Черкезу-ата салям передайте. — Он взбирается в кабину, садится на железную скамеечку и включает мотор.

Мурад и Курбан поднялись на бугор, последний раз взглянули на трассу, на экскаватор. В золотисто-голубом небе ходил, все ходил не знающий покоя бледно-розовый от солнца флажок. Маленькое полотнище, уже зубчатое по краям, развевалось на горячем ветру, который не переставая дует там, в небе, высоко над пустыней.

Дед Черкез нисколько не переживал из-за Мурада. Он сидел на ковре в жидкой саксауловой тени. Перед ним прямо на песке была разостлана маленькая белая скатерть. На ней пиалы, мелко наколотый рафинад, чурек. Возле деда Черкеза сидело уже не трое, а пятеро чабанов — старые и молодые. Все сняли папахи, остались в тюбетейках и не спеша пили кок-чай.

— Где ты был? — не оборачиваясь к Мураду, спокойно спросил Черкез-ата.

— На трассе, — сказал Мурад, — тебе Петро салям передавал.

— «Салям, салям», — недовольно заворчал дед Черкез. — Ты видел, как работает его машина?

— Видел. Я сам на ней работал, — гордо ответил Мурад, — весь цикл проделал.

— Песок течет из ковша? Течет? И он еще не стыдится передавать мне салям? Почему в Небит-Даг не сообщит — сколько времени уходит зря? Этак мы и до прихода Азраила[2] не кончим «нитку».

— Черкез-ата, — сказал очень полный, видно, самый старший чабан, — в Небит-Даге нет ковшей, из которых не вытекает песок. Эти машины не для песка. Где же Петру взять другой ковш? А челекенские иомуды подождут — они привыкли: всю жизнь пьют морскую воду.

Дед Черкез вдруг поднялся, быстро надел папаху.

— Слушай, Реджеб: ты всю жизнь пьешь хорошую, сладкую воду из Дас-Кую. И Джума, и Кадыр, и я — все пьем сладкую воду. Правда? А челекенские иомуды, по-твоему, пускай пьют морскую. Почему? Потому, что они всю жизнь ее пьют? Или потому, что они — иомуды?

Дед Черкез круто повернулся и пошел, не попрощавшись.

Но тут все бросились за ним, стали наперебой объяснять, что Реджеб не хотел обидеть Черкеза-ата и челекенских иомудов — просто не подумал, сказал глупое слово. Постепенно дед Черкез успокоился, но возвращаться не стал — домой пора.

Все начали прощаться, и чабаны снова принялись благодарить деда Черкеза за Шайтана.

Курбан тоже, словно взрослый чабан, сказал:

— Большое, большое спасибо, Черкез-ата, — и с важным видом взглянул на Мурада. Курбан вместе с чабанами держал Шайтана, не боялся, что тот укусит, а Мурад только стоял и смотрел. А может, Курбан был недоволен, что Петро позвал к себе в кабину Мурада и дал ему сделать полный цикл? Кто знает…

Чабаны проводили деда Черкеза и Мурада до ближайшего бугра и повернули обратно.

Пройдя несколько шагов, Мурад обернулся.

Чабаны в высоких черных папахах уже скрывались за буграми, в последний раз мелькнула стриженая голова Курбана. Он даже не оглянулся. Видно, уже забыл, что есть на свете такой Мурад Аширов, второклассник из Казанджика…

Они долго шли молча. Дед Черкез, как всегда, шел впереди и ни разу не посмотрел на Мурада, — видно, все-таки сердился за то, что Мурад бросил его и убежал на трассу.

Сакар по-прежнему трусил за дедом Черкезом и тоже не замечал Мурада.

Было уже очень жарко. Солнце поднялось на страшную высоту, стояло посредине неба, и от него некуда было деться. Легкие светлые тени саксаулов укоротились; только узкий кружок лежит под самым деревом. Кругом было тихо, как в комнате, когда все спят.

Мурад сильно устал и из последних сил плелся за дедом Черкезом. Одна надежда — скоро покажутся три кибитки. Может, мать еще не ушла и они все трое пойдут домой. Вот и последний бугор. В котловине показались три кибитки. Из средней вышла мать Мурада. Она вышла одна. Ее никто не провожал. В правой руке мать несла чемодан из желтой кожи. Новые замки слепяще сверкали на солнце, даже больно было на них смотреть. Чемодан показался Мураду непомерно большим и легким, словно он сам двигался по пескам и тащил за собой мать.

Мурад хотел было крикнуть, что они здесь, но дед Черкез вдруг свернул в сторону, пошел без дороги, по диким пескам, потом сбежал в узкую глубокую котловину. На пологом склоне, среди краснокорых кустов, вдруг показалось нечто необыкновенное: на песке торчали две светло-желтые мясистые палки с толстыми набалдашниками, которые, словно мелкими наростами, были усажены странными лиловыми бляшками на бледных ножках. Среди скромного илака, приземистых краснокорых кустов кандыма эти яркие палки прямо-таки лезли в глаза: «Посмотри, посмотри на нас — какие мы высокие, какие красивые».

Увидев палки, Мурад вздохнул: как жалко! — не удастся взять даже одну — сломать трудно, палки толстые, а срезать ножом дед Черкез не захочет — вон он бежит через лощину, ни на что не смотрит… И тут Мурад увидел: дед Черкез свернул прямо к красивым палкам, на ходу вынул и раскрыл нож. Значит, палки ему тоже очень понравились. Но дед Черкез не стал их срезать, а принялся выкапывать ножом. Мурад подошел, заглянул в ямку. Внизу палки утолщались, в земле у каждой был еще второй набалдашник, только гладкий, без всяких бляшек. Дед Черкез опустил в ямку руку с ножом, стал подрезать невидимый корень. Лицо деда покраснело от натуги — корень не поддавался.