Мурад нахмурился. Дед Черкез говорит нарочно — не хочет идти к Черным пескам: далеко, а он старый, ноги болят. И с овцами плохо выходит: просто так пасти нельзя, нужно еще учиться вместе с молодыми чабанами. А какая сейчас учеба? До первого сентября все ребята отдыхают.

Он сказал грустным голосом:

— Если не хочешь идти к Черным пескам, сорви мне хоть один карандашик.

Дед Черкез не понял:

— Какой карандашик?

Мурад показал на куст с рваной корой. Дед сорвал целый пучок. Мурад увидел: чинить «карандаши» нельзя — они внутри пустые — просто зеленые шершавые палочки. Он бросил палочки на песок. Дед Черкез кивнул на рваный куст.

— Это Борджок. Видишь, какой зеленый? В песках один такой. Саксаул, Кандым, Сюзен, Селин — все мороза боятся, от страха желтеют. Один Борджок смелый — всю зиму зеленый стоит, на снегу очень далеко видно.

— А почему у него кора рваная? — спросил Мурад.

— Это старая кора. Борджок сейчас, как змея, линяет. Летом он и раздетый постоит, к осени новая крепкая кора нарастает, пускай вьюга, мороз — ничего не страшно.

Мурад поднял с земли шершавые «карандаши», понес в кибитку. Пока деревянной змеи нет, надо хоть Борджок спрятать. Потом будет видно, что с ним делать.

Матери все не было. Дед Черкез сам разжег костер в ямке, поджарил баранину, вскипятил чай. Сели завтракать. Дед Черкез ел мало, зато много пил кок-чая — зеленого, крепкого, без сахару. Кок-чай на весь день дает силы.

Мурад надел синие шаровары для физзарядки, клетчатую ковбойку с длинными рукавами, тюбетейку, башмаки на кожимите. Пускай теперь солнце жжет сколько хочет — не страшно!

Овцы были недалеко. Они не лежали целым стадом, а стояли отдельными большими кучами, повернув опущенные головы в середину круга. Когда Мурад с дедом Черкезом подошли близко, пахнуло нагретой шерстью, грязно-белые бока часто подымались и опускались и было слышно, как овцы тяжело дышат. Никакого мехового ковра не было, и собак сразу можно заметить — их всего две, лежат на боку, вытянули лапы как дохлые и не смотрят за овцами, а спят.

— Почему они спят? — недовольно спросил Мурад. — А если овцы разбегутся?

— Не разбегутся, — сказал дед Черкез, — сейчас им некогда: дышать надо. Вечером другое дело. Тогда собаки не будут спать.

Возле стада сидел чабан. Лицо его скрывала белая широкополая шляпа — такие шляпы в Казанджике носят только геологи, но по узкой спине, по синим динамовским шароварам, по ковбойке с красными пуговичками было видно, что это совсем еще молодой чабан: верно, зимой он ходил в десятый, а может, даже в девятый класс.

Увидев деда Черкеза, чабан встал и молча поклонился. При этом он не просто кивнул, как здороваются все в Казанджике; нет, он медленно и низко наклонил голову и, чуть подержав ее опущенной, поднял снова, но к деду Черкезу не подошел, остался стоять на своем месте. Мураду это не понравилось: если уж дед пришел, молодой чабан должен сразу подойти и начать учиться своему чабанскому делу. Дед будет все объяснять, потом спрашивать, а чабан — отвечать на вопросы и просить еще раз объяснить непонятное.

Мурад спросил — почему дед Черкез не учит чабана. Дед сказал, что это очень умный чабан, сам все знает. Потом дед сел на землю и не слушал, что говорит Мурад, не отвечал ему, только молча смотрел вдаль, где пески были не светлые, а темные.

С каждой минутой становилось все жарче. Теперь уже почти все небо было сверкающее, слепящее, и Мурад старался не смотреть вверх. Хотелось пить, но если скажешь, дед Черкез сразу поведет обратно, в кибитку. А там мать — увидит, не позволит больше выходить: «Возьми книжку, почитай». Как будто он приехал сюда книжки читать!

Мурад проглотил слюну раз, еще раз. Слюны почти не было — надо сильно прижимать подбородок к груди и долго шевелить языком.

Придется отойти в сторону, сорвать «зеленый гвоздь» и незаметно пожевать.

Мурад взглянул на деда Черкеза. Дед по-прежнему сидел на песке и, опустив голову на грудь, тихо и тонко посвистывал носом, как закипающий чайник. Черная папаха свалилась на песок, дед сидел в одной красной тюбетейке.

Самые лучшие «зеленые гвозди» росли шагах в десяти — на крутом склоне. Мурад взбежал на бугор и остановился пораженный: бугры дальше сразу пропадали, внизу лежала узкая равнина, и по ней текла река. Мураду никогда не приходилось видеть настоящую реку. Было непонятно — как она может течь здесь, почему сразу же вся, до последней капли, не уходит в горячий, всегда сухой песок.

Река была двух цветов: широкую синюю полосу перерезала расплавленная солнечная перемычка. Там все сверкало, кипело, переливалось, больно резало глаза, а вправо и влево царил покой — темно-синяя, чуть выпуклая вода тяжело лежала у берегов. Берега реки были совсем разные. Один — крутой, высокий; голый светло-серый песок навис над самой рекой, еле держится. Тронь — сам поползет в воду. Другой берег — Мурад стоял невдалеке от него — низкий, пестрый от белых соляных пятен.

Первой мыслью Мурада было бежать к реке — напиться. Но как же дед Черкез? Он проснется, увидит — Мурада нет, станет искать, сильно разволнуется, в пустыне заблудиться — страшное дело: два дня будешь ходить и мучиться от жажды, только на третий день упадешь и умрешь.

А что, если сказать чабану?

Чабан сидел спиной к Мураду и не замечал ни его, ни деда Черкеза. Верно, думает — если у него шляпа как у геолога, то он все уже знает по своему делу и учиться ему больше нечему…

Мурад подошел к спящему деду Черкезу, стал в упор смотреть в лицо. Дома он так всегда будил мать, когда просыпался раньше.

Дед сразу же открыл глаза.

— Ата, — сказал Мурад, — вставай, я нашел реку.

— Это не река, — не подымаясь с земли, ответил дед Черкез, — это Узбой. Он не течет, стоит на месте. А река отсюда много лет как ушла. Большая река — Амударья.

Они подошли к Узбою. Мурад опустился на колени, чтобы напиться, но сейчас же выплюнул воду — она была горько-соленая.

Дед Черкез засмеялся:

— Эту воду пьют только джейраны.

Мурад вздохнул: сколько воды, и никуда не годится. На всякий случай он сказал:

— Хорошо, что я дома напился кок-чая. Совсем пить не хочется.

Дед не отозвался — присел на корточки, стал медленно мыть руки.

— Умойся и ты, — предложил он Мураду, — только не намочи глаза — плакать будешь.

Мурад снял ковбойку, окунул руку по плечо, потом с опаской помазал водой щеки и подбородок. Сразу стало не так жарко. Он посмотрел на воду — совсем мелко, и дно далеко видно. А что, если искупаться — сесть в воду возле самого берега? Но он тут же испугался своих мыслей — до сих пор его купали только в корыте. И сейчас цинковое корыто приехало сюда вместе с другими вещами. А это Узбой — почти река, хотя не течет, стоит на месте.

Мурад не отводил взгляда от воды. Желтое дно, просвеченное солнцем, было в таких же складках, как вершины бугров, где растет саксаул. Вот по дну не спеша пробежал солнечный зайчик, круглый, блестящий, похожий на новенькую копейку. Потом у самого берега, как в стакане с газировкой, начали вскакивать прозрачные пузырьки. Каждый пузырек успевал еще сверкнуть на солнце, а потом уже лопался.

— Может, хочешь искупаться?

Мурад смущенно усмехнулся: непонятно, как дед Черкез угадал его мысли…

— А если я утону? Я никогда не купался в реке.

Дед Черкез покачал головой:

— В Узбое нельзя утонуть, здесь вода добрая — сама тебя будет держать.

Мурад быстро разделся до трусов. Но дед Черкез сказал, что надо снять и трусы — соленая вода сразу же их разъест, будут дырки.

Вода была теплая, как в корыте. Мурад осмелел, сделал шаг, еще шаг, и вот он стоит уже по пояс в воде.

— Окунись, не бойся, — сказал дед Черкез.

Мурад присел и сейчас же почувствовал — вода выталкивает его, как пробку.

— В Узбое не утонешь, — повторил дед Черкез, — ложись на спину, будешь лежать, как на кошме.

Мурад попробовал лечь. Вода держала его. Он вытянул ноги, раскинул руки. И вот он лежит на воде, лежит и не тонет, хотя не двигает ни рукой, ни ногой. Мурад взвизгнул, стал бить по воде ногами. Брызги радужно сверкали и как-то все разом очень тяжело падали вниз. Мурад стал загребать руками, потом встал — было уже по грудь. И тут совсем близко — только протянуть руку — в воде замерцала прозрачная башенка. Она смутно и таинственно белела на дне Узбоя. Мурад шагнул вперед. И вот он стоит рядом с башенкой, немного похожей на Спасскую башню на картинке в туркменском букваре, только эта маленькая и сделана из соли.